Из дневника Н. С. 7 февраля 1951 года

«Есть такие товарищи-друзья, которые склонны меня обвинять в том, что я участвую и помогаю в цензурировании Толстого. (Сами-то они стоят в стороне. — Л. О.). Не принимаю этого обвинения. Я хочу искренне напечатания Толстого. В настоящих условиях полностью напечатать нельзя. Зная материал, я указываю, что надо выпустить, чтобы не рисковать всем делом. Это известный компромисс и очень тяжелый. Если я его принимаю, то должен выполнять добросовестно и честно, а не заниматься саботажем.

Я готов на какие угодно компромиссы для себя лично, лишь бы был напечатан максимум Толстого. Соблюдать при всех обстоятельствах какую-то «невинность», отходить горделиво в сторону и говорить: «делайте как хотите, я вам не помощник» глупо и неверно... Это какой-то эгоцентризм. Я живу и должен участвовать в жизни, а не сидеть в углу раком-отшельником и злопыхать.

Понимаю, что то, что делается и как это делается (совершенно неавторитетными, случайными людьми) плохо, но я стараюсь и буду стараться, чтобы при данных условиях оно было лучше, грамотнее и сознаю, что могу внести в этом направлении свою лепту. Уход от дел в данной обстановке был бы с моей стороны прямым предательством...

Написав это, посмотрел в глаза моим мальчикам (их портреты стоят на столе и смотрят на меня) и старичкам (висят над креслом на стене) и облегченно вздохнул. Они одобрили!»

Однако, несмотря на достигнутое соглашение, подписанные к печати тома в типографию не отправляются. 14 марта Николай Сергеевич обращается по этому поводу к Маленкову. Ответа нет. 10 апреля он пишет письмо Фадееву, как председателю новой Госредкомиссии. В этом письме Николай Сергеевич делает попытку взять обратно свое согласие на цензурирование Толстого. Ответ Фадеева приходит через день. Он начинается извещением о том, что задержка в печатании произошла «потому, что многие члены комиссии, и я в том числе, при всем их и моем глубоком уважении к литературному наследству Льва Николаевича Толстого и его памяти, усомнились в возможности публикования некоторых его произведений, носящих с точки зрения наших коммунистических взглядов открыто реакционный характер...» Николай Сергеевич понимает, что его согласие на компромисс не дает результата. Толстого собираются цензурировать основательно. Тогда он возвращается на прежние позиции. 10 мая 51-го года направляет в ЦК докладную записку «О первом Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого». Она начинается словами: «Считаю, что в Полном, научном, малотиражном издании сочинений Толстого необходимо печатать все, вышедшее из-под пера великого писателя, без изъятия: все его произведения — художественные, трактаты и статьи, черновики, уясняющие процесс его творчества, дневники и письма».

Разумеется, этот открытый демарш остается безуспешным, зато открывает дорогу прямому преследованию его автора в ГЛИ.

Из дневника Н. С. 15 июля 1951 года

«Меня совершенно затравили в Гослитиздате... планы дальнейшей работы не желают обсуждать. Когда я протестую против этих безобразий, на меня злятся, занимаются интригами, стараются охаять мою работу и всех настоящих работников. Отыскивают всякую мелочь — машинописные опечатки, пишут об этом докладные записки, как пример «небрежной текстологической работы». Атмосфера стала невозможной. Она определяется трусостью, перестраховкой и карьеризмом.

Берут даже на измор, задерживая одобрение 14-го тома, выплату гонорара за него и мой отпуск. По ним, чем хуже для меня, тем лучше. Но я не сдамся, пока есть хоть какие-нибудь силы, так как несу моральную ответственность за завещанное мне Львом Николаевичем. Владимиром Григорьевичем и Сергеем Львовичем дело — Fais ce que dois, advienne que pourra».

В марте 1952 года Николаю Сергеевичу даже объявляют выговор с предупреждением «за безответственное отношение к делу». Это у Николая Сергеевича-то безответственное!.. А мы, друзья и гости радушного Родионовского дома, обласканные и утешенные в наших мелких неприятностях и заботах, ни о чем этом понятия не имеем!

На этом я прерываю рассказ о борьбе и преследованиях Николая Сергеевича...

После смерти Сталина все окончится благополучно. Властям будет не до того. Под неуклонным давлением Николая Сергеевича (и, наверное, со ссылками на Ленина) в феврале 54-го года Гослитиздат примет решение печатать все Толстого, без купюр. Оно будет одобрено и Госредкомиссией. В 1954 году выйдет 11 томов без всяких сокращений. За последующие три года — все остальные.

Из дневника Н. С. 9 февраля 1954 года

«Всегда верил, что Правда восторжествует и еще при жизни своей увижу все Льва Николаевича напечатанным и можно будет сказать: «Исполнен долг, завещанный от Бога...»

Из дневника Н. С. 23 июля 1957 года

«Заехал в Гослитиздат. (Он больше не работает там. — Л. О.). Мне говорили, что моя жизнь и деятельность результативны... Хорошо все обошлись и кажутся все такими хорошими. Радуюсь, как наивный ребенок. Пускай. Но я рад, что могу радоваться на людей. Хвалю Бога за то, что могу видеть свет в людях. Так легче жить и легче переносить даже самые тяжкие несчастья...»

Но ведь все это уже тогда, когда умерла матушка и угас Родионовский дом. Напомню читателю, для чего я включил в эту главу сокращенную историю Полного издания сочинений Толстого. Для того чтобы он вслед за мной понял, почему Николай Сергеевич никогда не рассказывал своим гостям и мне о работе. По своей безграничной доброте он не хотел огорчать нас! Не хотел перекладывать на наши плечи груз, который мужественно нес в течение четверти века.

Теперь еще об одном из упомянутых выше недоумений. Почему в доме никогда не вспоминали о погибших детях, не показывали альбома фотографий или каких-нибудь связанных с ними реликвий? (Впрочем, нет. Однажды Николай Сергеевич показал мне хранящуюся в отдельном ящичке шифоньерки папиросу, которую Сережа обещал выкурить, когда вернется с военной службы).

Прочитав дневники Николая Сергеевича, я могу ответить и на этот вопрос. И ответ будет тождествен предыдущему. Хозяева дома не хотели своим горем омрачать настроение людей, искавших у них поддержки, утешения да просто отдыха от тягот повседневной жизни.

Со стыдом вспоминаю наше с Сашкой представление о том, что мы в какой-то мере помогли родителям нашего друга примириться с утратой обоих сыновей. Во искупление этого чудовищного самомнения опубликую здесь несколько дневниковых записей Николая Сергеевича о детях. Начиная не с военных и первых послевоенных лет, когда он и матушка еще питали надежду на чудесное возвращение пропавших без вести сыновей, а с 1948 года, когда я впервые переступил порог Родионовского дома.

Из дневника Н. С. 6 июля 1948 года

«Шел сегодня по улицам и думал, что единственный верный путь в жизни — вера во все хорошее... Во всем, во всем искать светлую лицевую сторону, а изнанку, которая тоже неизбежно во всем есть, — отбрасывать, не взирать на нее и не останавливаться на ней.

Пришел домой и рыдал перед портретами мальчиков, и долго не мог остановиться, и это не ослабило меня, а очистило и укрепило. Живу с ними, живу ими...»

Из дневника Н. С. 24 июля 1948 года

«...Надо жить, стремиться к людям и бодриться. Это наш долг перед ними, моими мальчиками...»

В конце июня 49-го года Николай Сергеевич с матушкой решают провести отпуск в путешествии на пароходе от Москвы до Уфы и обратно.

Из дневника Н. С. 14 июня 1949 года

«Со времени войны мы ни разу не уезжали из Москвы: все ждали, авось... вдруг случится чудо, и они или кто-нибудь один приедет или будет какая-нибудь весть, а нас не будет...

Но вот не дождались. Едем 5-го».

Из дневника Н. С. 4 марта 1950 года

«Возвращаясь в метро, видел наяву Сережу и Федю. Будто Сережа генерал, входит в вагон в папахе с красным верхом, с усиками и бачками. Ехавший военный вскочил, отдал ему честь и спросил разрешения остаться в вагоне.

Сережа-генерал повез на машине в Гослитиздат мои корректуры, и там это произвело переполох...