И еще одна:
«Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, труд и борьба, основанные на любви, есть то, что называют счастьем. А бесчестная тревога, основанная на любви к себе — это несчастье».
Но не только в разговорах присутствовал «дух Толстого» в этом доме. Он проявлялся и в поступках. Я уже упоминал, что две комнаты в квартире были отданы безвозмездно хотя и близким людям, но отнюдь не родственникам. Еще мне вспоминается, как однажды вечером после двух или трех дней отсутствия я пришел в дом (у меня уже был свой ключ) и с изумлением обнаружил, что две трети гостиной отгорожены занавеской, так что остается только узкий проход к буфету и в комнату Бори. А круглый стол покинул свою центральную позицию и безжалостно задвинут в дальний угол. Оказалось, что дом, где проживало одно знакомое семейство, поставлен на капитальный ремонт, и все оно в составе четырех человек плюс пианино, на котором надо упражняться младшей дочери, поселилось за этой занавеской. И не на неделю-другую, а на целых два месяца. Так что гостей, которые не переставали приходить в дом, принимали в кабинете Николая Сергеевича.
Кабинет этот, не очень большой, служил одновременно и спальней хозяев. У окна стоял письменный стол со старинной чернильницей и лампой под зеленым абажуром. Рядом с ним — книжные полки и шкаф с редакционными материалами. А у противоположной стены — широкая и низкая тахта. Ее покрывал спускавшийся по стене от самого ее верха лиловатый, порядком вытертый ковер. У изголовья тахты стояла старинная шифоньерка красного дерева, над ней — небольшое овальное зеркало. Вокруг него на стене — фотографии особенно дорогих сердцу матушки людей. Со временем среди них появилась и моя фотокарточка, снятая в год окончания школы. Фотографий детей там не было. Единственные два доступные взгляду фото Сережи и Феди стояли по бокам рабочего стола Николая Сергеевича. Впрочем, они были хорошо видны и от тахты.
На этой тахте, за спиной у Николая Сергеевича, мы с матушкой не раз подолгу сиживали бок о бок, беседуя вполголоса. Однажды она мне прочитала стихотворение, начинавшееся словами: «Молчи, скрывайся и таи/ И чувства и мечты свои...» Тютчева я тогда еще не знал. Помолчав, она добавила: «Это мое самое любимое стихотворение». Смысл этого замечания я понял много позже...
На этой же тахте мы сидели, обнявшись, с Татьяной Григорьевной Цявловской и вместе плакали, когда матушка умерла.
На ней же лежал совсем прозрачный Николай Сергеевич и спрашивал меня, сидевшего рядом: «Скажи, Лева, я умираю?» Я знал, что дни его сочтены, но ответил, будто не теряю надежды, однако полагаю, что следует быть готовым ко всему...
Однажды ночью на этой заветной тахте поперек, вповалку лежало с полдюжины молодых людей в ковбойках и довольно грязных комбинезонах, к тому же вдребезги пьяных... А дело было так. Еще в первые дни моего появления в Родионовском доме я встретил там еще одного соученика Сережи и моего приятеля, Илью Волчка. Вскоре после начала войны он получил тяжелое ранение в руку, был демобилизован и поступил на геологический факультет Университета. После его окончания в 48-м году отправился в экспедицию куда-то в Забайкальскую тайгу. И вот в августе 51-го года вернулся. Прямо с вокзала компания друзей-геологов, вызвонив и меня, отправилась в знаменитый пивной бар «С медведем», который помещался в подвале дома на площади Дзержинского. (На его месте построен «Детский мир»). Набрались основательно. И тут Илюха потребовал, чтобы все вместе с ним пошли к Родионовым, потому что «таких людей вам больше никогда не увидеть». Компания согласилась и в двенадцатом часу ночи мы ввалились в дом.
Как нас встретили, я, убей, не помню. Уверен, что радушно. Начались расспросы и рассказы. Но вскоре гости стали клевать носом, и хозяева дома уступили нам на ночь свое супружеское ложе, разумеется, без всяких там глупостей вроде постельного белья.
Наутро умытые и немного смущенные геологи за круглым столом пили черный кофе с баранками. Перед этим каждому было предложено по рюмочке крепкой домашней настойки, извлеченной из недр старинного буфета. А Николай Сергеевич и матушка, довольные и с виду ничуть не усталые, с живым интересом слушали рассказы о героической таежной жизни геологов.
Приведу еще один личный пример. Был у меня в то время вполне невинный роман с актрисой театра Красной Армии Гисей Островской. Я, как полагается, ожидал ее с цветочками у служебного входа. Потом мы долго сидели на скамейке в скверике напротив театра. Разговаривали, целовались, я читал стихи. Гися была замужем за знаменитым в ту пору актером того же театра Зельдиным. Жили они рядом с театром, так что и провожать ее мне было некуда. Жили, видимо, неважно — через пару лет расстались.
В один из летних вечеров Гися была особенно грустна и после моих настойчивых расспросов призналась, что у нее день рождения, но идти домой не хочется. Я предложил ей пойти со мной к моим любимым «старичкам», клятвенно обещая, что она об этом не пожалеет. После некоторого сопротивления Гися согласилась. И вот мы приходим в дом, часов в одиннадцать. Я безапелляционно заявляю: «Эту девушку зовут Гися, она актриса, но сейчас ей плохо. У нее день рождения и не хочется идти домой».
Бог мой, какая веселая поднялась тут суматоха! Эмма побежала на кухню подогревать чайник. Потом явилась с вазочкой вишневого варенья, которое хранилось «до случая» в ее кухонных тайниках. Матушка достала из буфета припасенный для какого-то визита пряник, в который тут же были воткнуты неведомо откуда появившиеся свечки. Бутылку шампанского мы прихватили по дороге в гастрономе «Москва».
Николай Сергеевич в своем поздравительном тосте уверял, что именно этого события он давно дожидался и для него сохранил какие-то редкие записки о театре начала века, которые тут же вручил, как он выразился «по назначению». Начались расспросы.
Почувствовав непритворный интерес и симпатию слушателей, Гися стала с увлечением рассказывать о жизни театра, о своих ролях и планах. Николай Сергеевич вспомнил парочку анекдотов из ранней истории МХАТа, рассказанных некогда его великими актерами. Матушка — знаменитую историю ссоры Ульриха Осиповича с Шаляпиным из-за какой-то музыкальной фразы, которую Шаляпин спел по-своему, вопреки рекомендации главного хормейстера. После чего Ульрих Осипович, дирижировавший в тот день оперой, ушел из театра...
Вечер прошел живо, тепло, на одном дыхании. Распрощались в третьем часу ночи. Я провожал Гисю пешком до площади Коммуны. Спутница моя была в восторге и говорила, что никогда в жизни так счастливо не отмечала свой день рождения.
Еще один пример безграничной доброжелательности и терпимости хозяев дома. Я уже упоминал о художнике Борисе Карпове, снимавшем комнату под мастерскую. Уже из того краткого упоминания ясно, что по своему мировоззрению Карпов был совершенно чужд обитателям квартиры. К общему чаепитию в присутствии гостей он не выходил, но «в кругу семьи» любил пофилософствовать, удобно развалившись в кожаном кресле, на близкие ему темы — особенно о людской зависти и неблагодарности. К чему я об этом вспомнил? А к тому, что ни Николай Сергеевич, ни матушка, ни даже мы с Сашкой, по их примеру, не позволяли себе ни тени насмешки, даже иронии по поводу его рассуждений. Слушали, соглашались или возражали, но исключительно на равных...
Иногда почтенные обитатели Родионовского дома совершали немыслимые для их возраста «эскапады». Вспоминаю колоссальный спор, разгоревшийся в связи с разговором о любимой всеми русской бане. Может ли человек пробыть пять минут в ванне с температурой воды 70 градусов? Карпов категорически утверждал, что не может. Боря предложил пари, что он сможет. И вот пари принято, ванна наполнена горячей водой, тщательно измеряется температура. В окружении всех домочадцев Боря, защищенный лишь длинными черными трусами, вступает в заполненную паром ванную комнату. Больше всех переживает матушка — она держит сторону Бори. Он погружается, согласно условию, «по шейку». У всех в руках часы. Томительные минуты ожидания... Победа! Красный, как рак, но живой, Боря вылезает из ванной.
