«На улице страшной силы резкий, холодный ветер. Темно. А в общежитии, где я устроился, мой сосед, с виду неглупый, интеллигентный парень, окончивший Академию им. Жуковского по факультету вооружения, сидя на койке и уставившись безнадежным взглядом в одну точку, снова и снова повторяет две строчки какой-то бесконечно тоскливой песенки:

Каждый день под окошком

Он заводит шарманку...»

К счастью, после возвращения из штаба армии меня поселили в другую комнату. Ясно, что здешняя жизнь этому человеку обрыдла донельзя, а надежду выбраться отсюда он утратил. И действительно, хотя война закончилась, Дальневосточный военный округ был назван «особым», и общая демобилизация здесь не проводилась. В исключительных случаях приказ об увольнении в запас по болезни или возрасту офицеров подписывает сам командующий округом маршал Мерецков.

Быть может, именно для того, чтобы не поддаться такому же отчаянию, как Селихов, я и решил заниматься по вечерам. Никакой определенной цели у меня нет, никакая надежда эти занятия не питает. Мои новые соседи-летчики первое время посмеивались надо мной и настоятельно советовали не сушить зря мозги, а пойти с ними на танцы или «к бабам». Потом стали относиться к моей учебе с определенным уважением. И даже в те вечера, что они оставались в общежитии, норовили гостить в других комнатах.

Постепенно в полку среди летчиков и механиков стало складываться «общественное мнение», что мне надо бы помочь демобилизоваться для окончания учебы. Удивительное дело! Эти простые ребята, отвоевавшие и уцелевшие, мечтавшие наконец вернуться домой, хотели помочь мне освободиться от военной службы только потому, что оценили мое упорное желание учиться. Этого я никогда не забуду. Без моего ведома целая делегация от летного состава ходила просить за меня к командиру полка. Мне посоветовали организовать какой-нибудь вызов из Москвы. Я еще во время пребывания в штабе армии понял, что это «дело дохлое». Подобные вызовы приходили в штаб округа тысячами. Их никто не читал. а сразу отправляли в архив.

Тем не менее написал Оле, как связаться с бывшим руководителем моего диплома профессором Варшавским. Вскоре она телеграфировала, что вызов из НИИ-1 послан на имя командующего Дальневосточным военным округом. (Вот когда сработало ночное бдение в «дипломке»!)

Но я забегаю вперед. Пока что мне надо закончить длящийся более месяца ремонт. Числа десятого июня машина, наконец, по моему мнению, готова к летным испытаниям. Докладываю командиру эскадрильи. Он решает, что будет испытывать сам лично и назначает день. 13-го числа.

Не знаю уж, какая высшая сила опять спасает меня от беды! В ночь перед испытанием я вдруг просыпаюсь и с ужасом вспоминаю, что не скрепил между собой две части бензопровода, ведущего к передней звезде мотора. Его разъем прячется в развале двух нижних цилиндров задней звезды. Он мне мешал при недавней смене одного из них. Бензин на впрыскивание в цилиндры подается под высоким давлением. Как только капитан Беликов запустит мотор, задняя звезда заработает, нагреется, а на нее хлынет бензин. Мотор и кабина пилота вспыхнут огромным факелом!

Едва дождавшись утреннего снятия караула, бегу в ангар к своей машине. Разъем действительно не свинчен...

К приходу капитана мы с механиками уже выкатили на линию старта моего «инвалида», простоявшего в углу ангара добрых четыре месяца. Садясь в кабину, Беликов бросает мне: «Ну, техник, если увидишь в воздухе что не так, беги в сопки и не оглядывайся!» (техником меня называют все в полку, поскольку мое звание техник-лейтенант).

До конца дней не забуду, как лежу на спине посреди летного поля и безотрывно смотрю в небо, где крошечный, сверкающий на солнце самолетик выделывает фигуры высшего пилотажа. Бывают такие ситуации, что время будто спрессовывается — за минуту успеваешь пережить столько, что хватило бы на целый день. Весь мир вокруг тебя не существует. Нет ничего, кроме светлой птички, кувыркающейся в небесах. Одна фигура пилотажа, другая, третья... и каждый раз всем существом своим ощущаю страшные перегрузки, которые испытывает машина. Всеми силами души стараюсь внушить ей: «Держись, милая!» Проходит несколько минут или несколько часов — не знаю, но вот она, наконец, идет на посадку. Вскакиваю и что есть силы бегу к концу взлетной полосы, чтобы, как положено, встретить самолет в конце его пробега по земле. Вылезая из кабины, командир эскадрильи опять бросает короткое: «В восьмом цилиндре свеча барахлит». Это означает, что все в порядке! Сменить свечу — минутное дело. А похвалы от капитана, конечно же, не дождешься. А наплевать! Я справился! С первым в моей жизни настоящим и трудным делом. Справился!

Мир снова обретает звуки и краски! Вижу, как мне приветливо машут руками механики нашей эскадрильи. Думаю, как буду описывать этот день в письме к Ольге. И вдруг соображаю, что, может быть, именно в этот день она рожает сына — время подошло... (Так и совпало — 13 июня родился наш сын Сашка.)

Меж тем меня ожидает еще одно испытание. Маленькое, но немаловажное для подкрепления уважения, которое удалось завоевать у механиков и летчиков.

Вскоре после успешного испытания самолета мне предоставили комнатку в доме комсостава полка. Теперь можно будет вволю позаниматься. Напротив через лестничную площадку живет новый инженер полка. Человек пожилой, спокойный и доброжелательный. Живет один, как и все командиры. До прояснения ситуации семьи остались на западе. На следующий день после моего вселения он заходит и зовет к себе — «спрыснуть» новоселье. Прихожу. За маленьким столиком с уже открытой, но непочатой поллитровкой и кое-какой закуской сидит наш инженер по оборудованию. Он помоложе, но, по отзывам механиков, тоже человек хороший. Знающий и справедливый. Садимся за стол и мы с инженером полка. Он наливает мне полный стакан. Остальное мои «собутыльники» разливают себе поровну. «Тебе, техник, как новоселу, да ты и помоложе нас», — говорит инженер полка. (Вот беда — помню их лица, а имена забыл.)

Понимаю, что это — испытание. Выпить одним махом стакан водки мне еще не приходилось. Но я готов! «Ну, вздрогнули», — говорит инженер полка. Чокнулись и начинаем пить. Пью не спеша, чтобы не поперхнуться. Глоток за глотком с одной мыслью: допить до конца без передышки. Во что бы то ни стало! Поэтому не очень-то удивляюсь, что водка так крепко дерет горло. Ставлю пустой стакан и тянусь вилкой к соленому огурцу. Инженер по оборудованию смотрит на меня, улыбаясь, и говорит: «Ну, молодец техник! Только запей сначала водичкой — вон в графине». Пью воду, жжение в гортани смягчается. И тут до меня доходит, что в бутылке была не водка, а спирт! Обалдело жую огурец. Мои сотрапезники доброжелательно смеются.

— Извини, техник, что не предупредили, — это опять инженер полка, — такой уж у нас обычай: нового мужика попробовать «на зуб». А водки здесь и не достанешь — какой смысл с запада стекло возить.

— Все в порядке, — бормочу я.

Язык плохо слушается — скорее от страха, чем от опьянения...

Пока проходили все эти драматические события, замполит командира полка майор Маневич (как мне потом стало известно) съездил в штаб округа, разыскал там мой вызов и привез его в штаб армии. На основании ходатайства командира полка, поддержанного главным инженером армии (для которого я весной разбирал техническую библиотеку), командующий армией генерал-полковник Соколов еще в конце мая подписал для штаба округа предложение о моей демобилизации. Но начальник отдела кадров Тыворский доложил командарму, что я был отчислен из академии за серьезное нарушение воинской дисциплины и получил строгий выговор по партийной линии. Документ отложили. После успешного ввода в строй списанной боевой машины партсобрание полка сняло взыскание, о чем командир полка лично доложил Соколову. В конце июля предложение о демобилизации ушло в штаб округа. Через месяц Мерецков подписал очередной приказ, где в списке увольняемых в запас офицеров находилась и моя фамилия...

В один из дней середины августа 46-го года обычно пустынная станция Спасск-Дальний была заполнена военными в авиационной форме. 304 истребительный авиаполк чуть ли не в полном составе провожал меня в Москву. Объятия, пожелания, требования написать, как пойдет учеба, слезы у меня в глазах...