Ира, как-то еще в школе, рассказала мне, что у нее есть друг и поклонник по имени Яша. Он старше нее. Они познакомились за пару лет до того, когда летом жили рядом на даче. Теперь Яша учился на четвертом курсе Бауманского института и уже дважды просил Иру выйти за него замуж.
Однажды в начале мая этого непростого для нас обоих учебного года Ира сказала, что Яша зовет ее поехать в воскресенье со всей их дачной компанией за город. Я потребовал, чтобы она отказалась. Ирка возмутилась и сказала, что поедет. На этот раз мы крупно поссорились. Утром в воскресенье я выследил, как она вышла из дома с каким-то коренастым, черноволосым парнем. Конечно, это был Яша! Я незаметно последовал за ними. Они весело о чем-то спорили, а я задыхался от беспомощной ярости. Правда, под руку Яша ее все-таки не взял. Прячась в толпе пассажиров, я последовал за ними в метро, доехал до вокзала. У пригородных касс Яшу с Ирой весело приветствовала компания ребят и девушек. Когда они отправились на перрон, купил билет до самой дальней станции и последовал за ними. Зачем все это делаю, я не знал, но не мог так просто повернуться и уйти, в то время как Ира с Яшей уедут из города. Сел в электричку через вагон от них и на каждой остановке осторожно выглядывал из двери — не выходит ли Иркина компания. Наконец они высыпали из вагона. Сердце у меня замерло, я выскочил на платформу и быстро пошел в противоположную сторону. Оказавшись на безопасном расстоянии, обернулся и увидел, что они уже спускаются по лестнице с другого конца платформы. Потом перешли пути и стали подниматься прямо по траве на высокий откос, подходивший к самой железной дороге. Я стоял и с отчаянием следил, как медленно движется вверх вся их оживленная стайка. Они что-то кричали, смеялись, махали руками. Ирка была в своем белом с цветочками платье. Я смотрел вроде бы только на нее, но одновременно в памяти отпечатывалась вся картина: синее-синее небо над краем откоса, свеже-зеленая травка и на ее фоне уже рассыпавшиеся по склону фигурки.
Когда вся компания скрылась за кромкой откоса, мной овладело отчаяние. В душе зрела какая-то злая решимость. Что-то надо было сделать, и немедленно. Послышался гудок идущего к Москве пассажирского поезда. Я смотрел, как стремительно растет контур паровоза с красной звездой на черном круге котла, и вдруг подумал: «Брошусь сейчас под поезд — пусть узнает!». В груди стало холодно, и показалось, что рельсы тянут меня к себе... Но тут же пришла другая мысль: «Не бросишься, не ври!». И одновременно была третья мысль, которая охватывала первые две. Я как бы со стороны понимал, что хочу броситься на рельсы и знаю, что не брошусь. И что все это дешевая романтика. Тем не менее, сжав кулаки, отошел подальше от края платформы. Паровоз с грохотом промчался мимо, а когда отгремел последний вагон, навалилась смертельная усталость, и я уныло, ни о чем не думая, стал ждать прихода электрички, чтобы ехать в Москву...
Не помню, чтобы мы с Ирой встречались в ближайшие после этого июньские дни. У меня в душе не утихали ревность и обида. Кроме того, у обоих началась летняя экзаменационная сессия. И еще одна забота, о которой я сейчас расскажу, занимала у меня то немногое время, что оставалось от подготовки к экзаменам.
Почти одновременно с описанным только что событием, вроде бы подтверждающим мою влюбленность в Ирину, произошло некое, совсем незначительное, скажем так, происшествие, имевшее, тем не менее, весьма серьезные последствия. Но сначала надо, хотя бы вкратце, рассказать о том, что предваряло это «происшествие». И для этого вернуться почти на год назад, в школу.
Осенью 1939 года, когда меня выбрали секретарем комитета, я пользовался уважением у подавляющего большинства старшеклассников. Вспоминаю эпизод. Было назначено комсомольское собрание для разбора «персонального дела». Один из комсомольцев ударил девочку. А меня как раз вызвали в райком комсомола. На собрании разгорелся спор: одни требовали исключения из комсомола, другие предлагали ограничиться выговором. В разгар спора я вернулся. Увидев меня, все собрание дружно зааплодировало: Левка, мол, разберется... Да и внешне я в те времена выглядел неплохо. Одним словом, был «первым парнем на деревне». В это время в одном из девятых классов училась девочка, которую звали Оля Алферова. Высокая, стройная, с длинными и красивыми ножками (это я случайно заметил, когда девочки ее класса бежали после физкультуры переодеваться). Не красавица, но довольно привлекательная. А главное — какая-то загадочная что ли. Лицо ее будто скрывало какую-то тайну. Особенно когда она улыбалась. Не смеялась, а именно загадочно улыбалась. Я как раз прочел рассказ Оскара Уайльда «Сфинкс без загадки». И назвал ее про себя «Сфинкс улыбчатый».
Почему она положила глаз на меня, не знаю. Может быть, ради самоутверждения? Она была (как некогда Тася) из очень простой семьи. В учебе не отличалась, да и в комсомольской работе тоже. Главным ее «козырем» была эта загадочная улыбка. Она стала открыто обольщать меня. Старалась быть всегда поближе и, когда я смотрел на нее, улыбалась. Загадочно и, вместе с тем, призывно. Мне льстило ее особое внимание, и дразнила эта улыбка. Хотелось понять, действительно ли она скрывает какую-то тайну или это тоже «сфинкс без загадки». Ребячество, конечно! Впрочем, в течение всего года я никак не реагировал на ее внимание. Ведь у меня была Ирка.
Но вот близко к концу учебного года мы устроили в школе после уроков «учебную тревогу». На лестничных площадках стояли патрули (в противогазах!) и проверяли наличие документов (школьных дневников). Сандружинники ловили оплошавших учеников, попавших в «отравленную зону», укладывали их на носилки и тащили в «госпиталь», развернутый в кабинете школьного врача.
Я, как командующий учением, сидел в комнате комитета комсомола, принимал донесения и не мог никуда отлучиться. Как в той же комнате оказалась Оля, не помню. Возможно, принесла какое-то донесение и сказалась «раненой». Тревога длилась долго, мы были одни. Молчали, говорить было не о чем. И тут, видимо со скуки (донесения были редки), мне пришла в голову шальная мысль — попытаться выведать ее «тайну». Для этой цели, уверенный в ее влюбленности, я поцеловал ее в губы. При этом думал: «Зачем это? Ведь мне вовсе не нравится эта странная девушка. Видела бы Иринка...» С удивлением отметил, что она не ответила мне — ее губы оставались неподвижными. Но и не отстранилась! Поцелуй этот остался единственным. Дорога к тайне не открывалась.
До самого конца регулярных школьных занятий между нами больше ничего не было. Надвигались выпускные экзамены. Накануне их первого дня комсомольский актив — человек пять-шесть — решил на всю ночь остаться в школе, чтобы украсить ее. Мыли окна и двери классов, где должны были проходить экзамены. В раздевалке у входа и по всем подоконникам третьего этажа расставили цветы, купленные в тот же вечер. Повесили плакаты с пожеланиями успеха. Работали весело, с энтузиазмом, сами удивляясь своему «подвигу» (ведь наутро надо было писать сочинение). Гасилов тоже провел с нами всю эту короткую июньскую ночь.
И еще вместе с нами работала Оля. Она оказалась на редкость проворной и исполнительной девочкой. Тряпки, краски, букетики цветов — все оживало в ее быстрых руках. Когда с рассветом мы уходили из школы, я поблагодарил ее за помощь. Она опять улыбнулась, но теперь уже не загадочно, а просто выражая радость причастности к совместно совершенному хорошему делу. И я тоже взглянул на нее совсем другими глазами. Пустое любопытство заменили теплое чувство признательности и искренняя симпатия.
Потом были выпускные экзамены. Я окончил школу с аттестатом отличника (медалей тогда еще не придумали), отнес его в приемную комиссию Энергетического института и через пару дней был зачислен студентом первого курса факультета гидроэлектростанций. После чего уехал куда-то на юг отдыхать...
В институте я учился легко. Самым страшным предметом у нас было черчение. Преподаватели — два «свирепых брата» Бузниковы — имели одну и ту же садистскую привычку. Когда студент приходил им сдавать очередной «лист» (полноразмерный лист ватмана, заполненный обведенными тушью чертежами, а это добрая пара недель кропотливой работы), то, обнаружив ошибку, варвар-преподаватель исправлял ее жирным красным карандашом. Стереть его было невозможно. Весь лист приходилось чертить заново. А у меня ошибок не бывало! Более того, даже эти вандалы не могли удержаться от похвалы качеству моей работы. Видимо, сказывался некий прирожденный талант. Недаром мой отец и старший брат выбрали профессию архитектора.
