В правой стене, почти вплотную к окнам высокая, двустворчатая дверь вела в узкую и длинную, но тоже светлую, вторую комнату. Прямо против двери виднелся рабочий стол Ольги Ивановны. Над ним — пара полок с собранием сочинений Ленина. На верхнюю полку опиралась окантованная под стеклом большая фотография Сталина. Слева от стола стоял простой канцелярского вида шкаф, заполненный книгами по марксизму. Перед столом — жесткое рабочее кресло с подлокотниками. К стене, разделяющей две комнаты, притиснулся большой кожаный диван с высокой спинкой. За ним, перпендикулярно к стене, стоял второй такого же вида шкаф с художественной литературой. В отгороженном им дальнем конце комнаты поблескивала металлическая кровать. Стены и здесь были пустые, если не считать висящего над диваном телефона.

Ольге Ивановне на вид было лет сорок пять. Небольшого роста, но плотного сложения, она держалась очень прямо. Гладко причесанные, как у Ирки, волосы уже тронула седина. Лицо ее казалось строгим, и даже грубоватым — с крупными чертами. А глаза — добрые, смотрели чуть насмешливо, но не с иронией или свысока, а как бы приветливо подтрунивая над моим смущением. Она пошла ко мне навстречу, протянула руку и сказала: «Здравствуйте, Лева. Наконец-то мы с Вами познакомимся. Ирочка столько о Вас рассказывала. И все — хорошее».

Из маленькой комнаты вышел отец Иры, Николай Александрович. Взглянув на него, я сразу понял, что он человек мягкий. В том, кто здесь глава семьи, можно было не сомневаться. Одет Николай Александрович был в потертый серый костюм и черную рубашку без галстука. На ногах — домашние войлочные туфли. Густые, с сильной проседью волосы, окружающие изрядную лысину, растрепаны. В левой руке за концы дужек он держал очки в роговой оправе. Ира как-то говорила, что после работы (он служил в каком-то промышленном наркомате) папа любит удобно устроиться на диване и долго вычитывает там газеты.

Николай Александрович мне улыбнулся, крепко потряс руку и сказал: «Сейчас чайку попьем». Вошла бабушка и внесла, видимо из общей кухни, алюминиевый литой чайник. Руки у нее были крестьянские — темные, с узловатыми пальцами, а лицо приветливое и сплошь в морщинах. Я знал от Иры, что бабушка у нее еще молодец, и все домашнее хозяйство на ней. За чаем Ольга Ивановна спросила, куда я собираюсь поступать. Я сказал, что в энергетический, на факультет гидроэлектростанций.

— Понимаете, в сибирских реках пропадает такое количество энергии! Пока закончу институт, там будет развернуто строительство гидростанций, огромных как пять Днепрогэсов. И тогда можно будет осваивать природные богатства Сибири.

Я спохватился, что увлекся, и замолчал. Но Николай Александрович серьезно, как взрослому, сказал мне:

— Вы, Лева, совершенно правы. Такие наметки уже готовятся. Строительство крупных промышленных объектов в Сибири — дело ближайшего будущего. А для них необходима энергия.

После чая Ольга Ивановна ушла к себе в кабинет работать, а мы с Николаем Александровичем играли в шахматы. Иринка сидела рядом со мной и подшучивала над отцом. Он не сердился, хотя и проигрывал, а отвечал ей в тон. Чувствовалось, что они здорово понимают и любят друг друга.

Ушел я часов в десять. Провожая меня до входной двери, Ирка спросила: «Ну как тебе мои старики?» Я только поднял вверх большие пальцы обеих рук.

— Мне кажется, ты им тоже понравился, — сказала Ирка. Потом рассмеялась счастливо, оглянулась на коридор, быстро поцеловала меня и убежала.

В ту весну я часто бывал у Виноградовых. Мы приходили с Иркой сразу после школы. Сначала делали уроки, каждый свои. Потом я ей помогал повторять химию и биологию за 9-й класс. Она уже начала готовиться к вступительным экзаменам в медицинский институт.

Бабушка кормила нас обедом. Я отнекивался, говоря, что сыт, но она и слушать не хотела. «Поешь-ко моих щец», — говорила она округло, по-волжски. — «У тебя дома, чай, так не варят». Щи были, действительно, замечательные — наваристые, ароматные. Часам к пяти приходила Ольга Ивановна, и я норовил уйти, так как знал, что ей надо отдохнуть, а потом работать — готовиться к лекции. Иногда она меня не сразу отпускала. Расспрашивала про мою учебу, про то, как чувствует себя моя мама. Приходил Николай Александрович и предлагал сгонять партию в шахматы. Я боялся, что злоупотребляю добрым отношением Ириных родителей, но мне было так хорошо в этом доме, что я нередко оставался до вечера. Ольга Ивановна уходила в свой кабинет и закрывала дверь, а мы с Николаем Александровичем серьезно, без шуточек играли. Иринка уютно устраивалась, поджав ноги, на своем диванчике и читала...

К концу учебного года меня в доме Виноградовых принимали совсем как своего. Ира мне призналась, что сказала маме о том, что мы в будущем собираемся пожениться. Ольга Ивановна улыбнулась и ответила, что нам еще рано об этом думать. Быть может, она при этом имела в виду мою молодость. Мне еще не исполнилось и шестнадцати лет. Ира была на три года меня старше. В седьмом классе она очень болела и год пропустила, а я выиграл год, поступив сразу во второй класс.

Летом вся семья жила на даче под Москвой. Ира усиленно готовилась к экзаменам. Я не хотел ей мешать и потому приехал к ним только один раз. Дача была «казенная», в поселке партработников, но очень скромная, ничем не отличающаяся от рядовых подмосковных дач: две небольшие комнатки и веранда.

В августе Ира успешно сдала экзамены в 1-й медицинский институт. Утром первого сентября я проводил ее до красного кирпичного здания, находившегося в глубине квартала старого университета. Потом побежал в школу начинать свой выпускной десятый класс.

Ситуация в новом учебном году сложилась совсем по-другому. Я уже упомянул, что меня выбрали секретарем комитета комсомола. Под руководством Гасилова мы начали организацию описанного ранее соцсоревнования, выпуск ежедневного «листка» и кучу прочей комсомольской работы. Ира по анатомии зубрила латинские названия бесчисленных человеческих костей. Встречались мы редко. Иногда мне удавалось сбежать из школы сразу после уроков. Тогда я встречал ее у входа в институт и мы гуляли по улицам часок-другой. В воскресенье, пока еще было тепло, ездили в Парк культуры. Бродили по дорожкам, рассказывали о своих делах, с тревогой обсуждали международное положение. В Европе уже начиналась война... Дома у них я бывал редко.

Быть может, после весеннего разговора с мамой Ирку стала всерьез тревожить разница наших лет. В школе это как-то забывалось — всего на один класс старше. А теперь обозначились целых три года!

— Вот поступишь на будущий год в институт и влюбишься в свою сверстницу. А меня забудешь, — говорила Ира.

Я убеждал ее, что для грядущей долгой совместной жизни разница в три года несущественна. Потом произошло нечто, чему я не придал никакого значения, а Иру, как я понял много лет спустя, должно было глубоко обидеть и встревожить.

Не помню уж, как случилось, что мы оказались у нее дома совсем одни, и никто из взрослых не мог прийти в ближайшие несколько часов. Мы целовались, сидя на кожаном диване в маленькой комнате. Ирка была в своем домашнем халатике. Впервые она позволила мне расстегнуть его верхние пуговицы и целовать розовые соски ее небольших, упругих грудочек. Я это делал с нежностью и наслаждением. Но без вожделения, которого еще вообще не знал. Лица Иринки я не видел. Внезапно она придвинулась ко мне, прильнула, и я ощутил, что все тело ее бьет крупная дрожь. Удивился и только...

Мое половое созревание, очевидно, происходило замедленно. В шестнадцать лет я в этом плане был еще ребенком. А Ира — молодой женщиной. Более того, под внешней сдержанностью скрывался темперамент женщины страстной... Тогда я просто не понял, что она предлагала мне себя, свою близость, а я отверг ее. Ласки наши прекратились. Что она в тот день пережила?!.. Внешне наши отношения остались как будто прежними. Я был уверен, что люблю ее, но она стала сдержаннее. Порой между нами стали возникать размолвки по разным мелким поводам. Я их приписывал ее усталости от занятий в институте. Впрочем, размолвки эти, как правило, продолжались недолго и не очень меня задевали. Кроме одного ярко запомнившегося эпизода.