Потужила мать, что канитель лишняя вышла. Раньше времени корову менять пришлось. И молочная была, и молодая. От новой-то не известно чего дождёшься. Но всё же принесла и она нам телёночка, бычка, маленького, красивенького. Мать моя обрадовалась, потому что примета такая есть: если корова первым бычка принесёт, то молоком зальёт, а придёт с тёлочкой — молоком не накормит. Примета хорошая, но, видно, не на каждую корову она приходится да не пришлась и на нашу. Пойдёт мать утром с подойником — вернётся с кружкой молока, что телёнку мало, начнёт вздыхать да богу молиться, а на второй день снова без прибавки. К деду-колдуну сходила, но не выколдовал и он лишнего молока.
Хороший хозяин такую корову и дня не держал бы. Может быть, и мы с матерью так же поступили бы, но кто её, такую молочницу, с руками, как говорится, возьмёт. Надо было продать, а другую купить. Но за ту цену, которая могла быть нашей коровёнке, лучшую не купишь, надо было доплачивать. А где взять доплату, когда прошло лишь два года с окончания войны, всё разрушено. Решили ждать осень. Мать рассчитала, что вырастим телёнка — вот и будут деньги на доплату.
Весна тогда была тёплая, погожая. Люди радовались жизни, а у нас одни вздохи. Телёнку молоко пополам с водой, самим и щи забелить нечем, а тут ещё надо было сдать в государство триста двадцать литров, а потом и телёнка законтрактовали в колхоз. Все наши расчёты и рухнули.
Лето мы прожили без молока. Да и хлеба не было. Питались подножным кормом, что в поле да в лесу найдём. А осенью нежданно-негаданно нам вдруг повезло. Приехали из Москвы шофёры на машинах вывозить зерно колхозное на элеваторы, узнали о нашем несчастье и вызвались помочь нам, отвезти нашу корову в Москву и продать. Сговорились, сколько денег будет отдано нам, а остальную выручку они берут себе.
Была глубокая осень, когда настал день отъезда в Москву. На машину наставили кузов из жердей. Досок тогда негде было взять. Корову завели по покатому настилу из дверей, закрыли борта, привязали её на старую верёвку, положили сена. На дорогу позавтракали. Мать благословила меня в дальнюю дорогу — пожелала удачи и счастливого пути — и проводила за порог.
Шофёров было двое. Мне место оставалось в кузове, чему я обрадовался, потому что из кузова смогу увидеть всё на пути от деревни до самой Москвы.
Мать стояла у избы, смотрела вслед машине и держала у глаз угол платка, вытирала слёзы, словно провожала меня на войну или ещё куда-то. В конце деревни дорога свернула влево, понеслись навстречу поля, перелески, деревни с посёлками, овраги и речушки. Дул встречный ветер в лицо, радовал быстрой ездой, обновлял думы новыми для меня картинами. Но больше всего меня занимало то, что я увижу Москву, куда я ехал впервые.
Деревни были убогие, ещё не отстроившиеся после сожжения немцами. Скотины было мало, и почти не было собак, потому что люди голодали сами и собак нечем было кормить. Попадались ещё землянки, в которых жили люди. Ребята встречались оборванные, будто беспризорные. Они даже не гнались за машиной, не цеплялись за борт кататься, — видимо, не хватало сил.
Мы ехали через Чернь. Меня ни разу не брали в этот город, дорога не была мне потому знакома, и я решил проехать её стоя, чтобы запомнить. Коровёнка поела сена, легла. Дорога её не беспокоила, как будто она всю жизнь разъезжала в кузове машины, привыкла к переездам.
Я смотрел на корову. Мне казалось, что она обижена на меня, что я увожу её от дома куда-то в Москву, где нет таких лугов, как в нашей Каменке, ручья, где в любое время можно пить светлую и вкусную воду. Мне стало жалко её. Пусть бы жила у нас, а для молока молочную корову завели бы. Я мечтал, как можно было бы на другую корову заработать денег: я всю зиму делал бы салазки на продажу, сани в колхоз, вязал бы оконные рамы, а весной насеял бы за дорогой у погреба табаку, вырастил бы, срезал, нарубил мешка два, продал бы в Москве или Туле — вот и деньги.
Мечтать всегда и легко, и просто, а исполнять мечты бывает трудно и невозможно, как невозможно было бы по законам держать двух коров, занимать землю, кроме отведённой под огород, рамы не из чего было вязать, а за сани в колхозе не платили деньгами — писали трудодни, на которые почти ничего потом не выдавали.
Мы проехали просёлочные дороги, выбрались на большак, добрались до булыжного шоссе и покатили быстрее, потому что не приходилось объезжать дорожные ямы и колдобины с грязью от осенних дождей.
Корова закрыла глаза, пережёвывала корм. При виде незнакомых деревень я сравнивал их со своей деревней, не находил в них ничего похожего и близкого и скучал, как будто уезжал я из неё навсегда.
С утра, когда мы выехали из дому, светило солнце. А теперь небо заволокли тучи, погода хмурилась. Над землёй собирался туман, и всё вокруг окрашивалось в серый цвет. Мне казалось, что такая скучная погода стоит лишь в чужих деревнях, а в нашей по-прежнему тепло и солнечно. Я вернулся бы назад, но приходилось ехать справлять порученное дело.
В одной деревне машина остановилась. Шофёры посмотрели в кузов, спросили, как дела, не замёрз ли я.
— Корова спит. А мне тепло, — ответил я.
— Вечером в кабину сядешь, а пока держись. Двадцать пять километров проехали. Скоро на хорошую трассу выберемся.
Машина снова тронулась в путь. Корова поднялась, встряхнулась и копнула сено, потом посмотрела за борт. Позади осталась деревня, проехали поле, спустились к речке и стали подниматься через другую деревню в гору. Машина двигалась медленно.
Корова вдруг мотнула головой, оборвала верёвку, попятилась и прыгнула, словно заяц через плетень в сад, за борт кузова. Я и глазом моргнуть не успел, как она оказалась за придорожным кюветом, приземлившись на все четыре ноги. Но тут же она всем туловищем подалась вперёд, припала на передние коленки и разом встала, оглянулась на машину, отъезжавшую от неё, и пошла по мокрой траве. Я в оцепенении смотрел на корову — спортсменку по прыжкам через барьеры, не сообразив сразу, что она может убежать, пропасть, а когда дошло до меня такое сознание, я заколотил изо всех сил по кабине.
Машина остановилась. Шофёр спросил:
— Что там? Не дал на гору выбраться. Живот, что ль, заболел?
— Корова… корова выпрыгнула!
— Куда она могла выпрыгнуть? — заглядывая в кузов, спросил шофёр. — Ты не шути.
— Я и не шучу. Вон она пошла, — показал я на выгон.
— И правда, Иван! — удивился шофёр. — Хватит дремать. Хватай верёвку, бежим ловить. Надо же на гнилой обрывок привязать!
Я вылез из кузова. Шофёры поспешили наперехват корове. Она остановилась, понюхала воздух, видимо, не почувствовала своего выгона, поняла, что деревня чужая, повернулась да и пошла к машине. Она подошла ко мне, лизнула мою руку и приткнулась лбом к моему боку.
— Держи её, не отпускай! — крикнул один из шофёров. — Ввязались мы в дельце. Никакой выгоды не возьмёшь от такой скотины. Через борт, на ходу выпрыгнула!
Они подходили с натянутой верёвкой. Я разглядел, какие они оба жадные и злые от жадности. Такие никому не сделают добра за так, бесплатно, за простое человеческое спасибо.
— Держи, чего ты её не держишь! — сказал старший.
Он обругал меня. А корова при его ругани толкнула меня в бок, словно заказала не связываться с ними, вернуться назад. Мне на глаза сбегались слёзы. Я пожалел, что согласился ехать в Москву, но назад уже было не вернуться. Шофёры набросились на корову, вдвое сложив верёвку, затянули петлёй на шее. Выбрали пологий съезд в кювет, сдали задом машину. Открыв борт, завели её снова в кузов и крепко привязали на прежнее место. Старший ударил корову по ребристому боку, сказал:
— Попробуй у меня ещё раз выпрыгнуть! — Он обернулся ко мне: — А ты что плачешь? Боялся, убежит? От нас не сбежишь.
До Москвы я не промолвил больше ни слова, сидя на мешках с картошкой, закрытых брезентом, сожалел, что корова не убежала домой, как-нибудь мы прожили бы и с такой. Я готов был не брать в рот молока, если бы она вернулась назад. А машина ехала быстро. Я не видел, как проехали Чернь, и не увидал Москву. Шофёры жили в каком-то подмосковном посёлке. Под утро они разделались в сарае с коровой, свезли мясо на рынок, потом, вернувшись, отсчитали мне деньги, выговаривая, что они оказались в большом убытке, чему я не верил, а потом услышал случайно разговор старшего с женой, что поездка их в колхоз оправдалась, что так жить можно, что в другой раз они будут искать корову помясистее, что малому можно было бы недодать сотню, запутать — деньги он считать не мастак, — да чёрт с ним.
