Рокицана, тонкий дипломат и продувная бестия, пристально вглядывался в лица таборитов, взвешивая впечатление от каждого своего слова.

— Я — сын кузнеца, а здесь учился на подаяние, в школе для бедных. Я не пан и не рыцарь. Горе народное — мое горе, и страшно мне братоубийство. Вдвойне страшно сейчас, когда над братской Моравией глумятся и точат кровь ее враги, слуги антихриста и «блудницы вавилонской».

Рокицана хорошо знал эти эпитеты из таборитских речей и ловко пустил их в ход в нужную минуту.

— Я призываю тебя, гетман Жижка, забыть домашние наши споры. Ты ведь всегда брал верх над нами, жестоко бил нас. Забудь теперь все это, поведи, как встарь, войско Табора и Праги. Раздави герцога австрийского, вызволи Моравию!

— Поздно надумали! — закричал Гвезда. — Мы не забыли дел ваших!

— А вот забудьте, — спокойно возразил Рокицана.

Посла отпустили. Собрались военачальники обоих Таборов и союзных городов. Много спорили, долго колебались. Моравия! О тяжких муках Моравии скорбела вся народная Чехия. Нанести удар по Альбрехту — значило ударить и по Сигизмунду. А с другой стороны, как было принять новый союз с пражанами после Святогавельского сейма, после Малешова и Плзня?

Жижка сделал выбор: снял осаду и подписал мир.

14 сентября на Шпитальском поле навалили большой холм из камней:

— Этими камнями будет побита сторона, которая нарушит мир между Табором и Прагой!

В договор вписали: «Четырнадцать тысяч коп грошей заплатит сторона, которая нарушит договор!»

А Жижка не верил в прочность этой дружбы.

— Мир этот ненадолго! — говорил он друзьям.

Слепой гетман с войском вступил в Прагу, вновь ставшую союзной. Снова народ пражский горячо приветствовал Жижку, а толстосумы-купцы и цеховые заправилы едва скрывали свою ненависть к таборитскому вождю за Малешов.

Корибут пытался установить с Жижкой старые добрые отношения. Но Жижка сторонился дворца: он не верил больше Корибуту.

Приготовления к моравскому походу закончились.

В начале октября из Праги выступили отдельными колоннами отряды Большого и Малого Табора, войска пражан и панов-«подобоев».

К моравской границе дорога вела через Кутную Гору, Часлав и Немецкий Брод.

Верхом на коне, отпустив поводья, придерживаясь рукой за высокую луку седла, Жижка медленно ехал во главе двадцатитысячного сводного войска. Путь союзных ратей пролегал по местам, где Жижка много раз проходил раньше с боями.

— Справа в ста гонах село Лукавец, — доносили слепому воеводе. — Сожжено крестоносцами. Жители ушли и не вернулись.

— Слева, в двухстах гонах, деревня Новоседлы. Разграблена мейссенцами. Жители перебиты, хаты пустуют.

Дальше — Подган, Страхов, Мокре… Деревни целы, в них живут, да подходить близко нельзя: там — моровое поветрие…

Проходя по местам, где завелась «черная смерть», войска зажигали круговые огни на стоянках, чтоб отогнать от воинов болотные туманы. Пили чистую ключевую воду. Да только не уберегло это от заразы — в отрядах вскоре появилась черная гостья. Чумных больных оставляли в придорожных деревнях, на попечение табориток и шли дальше.

Союзное войско к 6 октября достигло города и крепости Пржибыслав, владения богатых сатрапов Сигизмунда, панов Роновских на верховьях Сазавы. Пржибыслав высился на скале, запирая дорогу в Моравию.

Войско стало, обложило крепость, начало готовиться к обстрелу и штурму.

Руководивший осадой слепой гетман вдруг почувствовал себя плохо. Горячие волны крови заметались по могучему телу, заливая голову. В ушах стоял неумолчный звон.

Жижке не раз приходилось в походах переносить на ногах недомогания. Но тут его быстро свалило. Чтоб не покидать войска, он приказал разостлать под развесистым дубом медвежьи шкуры.

Но только он слег, как впал в беспамятство. Ярослав, Ян Рогач, Гвезда склонились над метавшимся в жару гетманом:

— Смотрите!..

Голос Рогача дрогнул. Он показал на распахнутый ворот рубахи. На шее, под скулами, вздулись иссиня-красные желваки.

Сомнения не было: «черная смерть»…

Больной пришел в себя, попросил пить.

— Умираю, братья! — сказал он ясным голосом. Сорвал с глазниц повязку.

— Подойди ко мне, Ярослав. Прощай, брат!.. Не забывай сестру нашу… старую тетку… дочь мою… Анешку… Будь им опорой!.. Не погреши против общины братьев ни трусостью, ни изменой…

Жар помрачил на минуту сознание Жижки. Но он снова очнулся:

— Ты здесь, Ян Рогач, любимый друг мой?.. Прощай и ты… Веди за меня войско…

Голос больного становился все тише:

— Прощайте, братья таборские… верные делу божьему! Прощайте навеки… Храните в сердце верность!

Умирающий заметался. Сел на своем ложе. Багровое лицо — в синих узлах. Он бредил:

— Поведу народ… наших седлаков… И все буду с вами!.. Смотрите — бегут… А вы — без жалости! Нет им пощады!

Упал навзничь — и вскоре скончался.

Осиротело таборитское братство. Осиротела и вся народная Чехия.

В знак скорби и неразрывной связи с ушедшим вождем воины, гетманы и Старшие Малого Табора стали звать себя с тех пор Сиротами [51].

Но вооруженные силы народного движения, созданные Жижкой, со смертью его не потерпели ущерба: полководец Табора сумел воспитать на смену себе превосходных военачальников. Следуя его военным идеям и переняв его тактику, ученики создали на основании, заложенном учителем, еще более внушительную военную организацию.

В Большом Таборе руководство постепенно перешло к Прокопу Большому. Прокоп никогда не брал оружия в руки и не был на Таборе гетманом. Положение Старшего позволило этому талантливому стратегу народной войны стянуть в свои руки все нити движения.

Душою братства у Сирот стал Старший Малого Табора — Прокупек.

Часто гибнущие в походах, то и дело сменяющие один другого гетманы начинают играть при этих Старших подчиненную роль.

Объединенные в таборитских братствах крестьяне, мелкие ремесленники и городская беднота следуют во всем за Прокопом и Прокупком. Их верной опорой являются «идеологи» движения, проповедники Табора, закрепляющие влияние обоих Прокопов на вооруженные народные массы.

А в Праге тем временем восходит звезда Яна Рокицаны. Это человек ненасытного честолюбия. С большой ловкостью устраняет он «короля» Корибута. Узнав, что Корибут ведет тайные переговоры с Римом, Рокицана перехватывает его письма. В них заключены уничтожающие улики: «гуситский король» соглашается полностью восстановить в Чехии католический культ и вернуть церкви ее владения за признание папой «прав» Корибута на чешский трон. Рокицана добивается от городских советников столицы сначала заточения в крепость, а затем и изгнания из страны «властителя чехов». Это происходит осенью 1427 года.

Освободившись от Корибута, Рокицана принимается исподволь подготовлять большое предательство: он задумал выдать Чехию Сигизмунду, выговорив себе за то архиепископскую митру.

Но это пока только глубоко упрятанная вожделенная цель богослова. Перед пражанами Рокицана до поры до времени — ярый гусит, велеречивый защитник Чехии от посягательств Рима и императора.

Положение Праги становится из года в год все более сложным. Табориты с юга, Сироты с востока сильно теснят пражских бюргеров, отнимают у них замок за замком, город за городом. От недавних владений столицы вскоре остается только шесть зависимых от нее городов.

Но когда табориты снова пытаются захватить Прагу, они терпят дважды кряду неудачи, в 1424 и в 1425 годах. Так же безуспешно кончается и попытка католических панов захватить столицу в 1427 году.