Эсфирь-Мария изучает рисунок, склонившись к ореолу свечного пламени.
— Нет, — говорит она, передавая портрет отцу.
Он мотает головой. Обращаясь к раввину, я говорю:
— В таком случае, вы не помогали моему дяде вывозить книги? — Он вновь мотает головой, и я добавляю: — Поклянитесь в этом на Торе.
Он клянется, и в эту минуту Рахель начинает хрипеть во сне, словно в ее груди спрятаны порванные мехи.
— Могу я прикоснуться к ней? — спрашиваю я.
Лоса кивает. Пульс девочки бешено колотится в запястье. Ее лоб горит, но, как ни странно, она не потеет.
— Какие еще симптомы у ее болезни? — спрашиваю я.
— Она не может есть, — сообщает Эсфирь-Мария. — И у нее идет кровь из кишок, когда она…
Девушка наклоняется ко мне, и по ее выжидающему взгляду я понимаю, что своим любопытством нечаянно обнадежил ее.
— Это либо дизентерия, либо испанская лихорадка, — говорю я. — Передается через гнилой воздух и навоз. — На страницах моей памяти Торы возникают строки Авиценны. — Самшитовый чай с вербеной, и как можно больше, — начинаю я. — Ей нужна жидкость, чтобы ее организм очистился потом. И ставьте ей клизмы с мышьяком, разбавленным гранатовым соком и водой. Не переусердствуйте с ядом. Нескольких капель вполне достаточно. — Лоса смотрит на меня поверх кончика своего приплющенного, совиного носа таким взглядом, который мог бы заставить чесаться даже пророка. И все равно, после всего, что случилось, его поза кажется мне больше смешной, нежели оскорбительной. — Приберегите свои глупые взгляды для субботних служб, — советую я ему.
— Больше не будет служб, — печально отвечает он. — Никогда.
— Как и следовало ожидать, — ухмыляюсь я.
— Да что ты знаешь?! — орет он. — От чего ты отказался, кроме еврейского имени?! Ты давал клятву в том, что ноги твоей не будет в синагоге, если Господь убережет нашу общину? Ты отказался от самого дорогого, что у тебя было? Да что ты знаешь о жертвенности?! Тебе было всего одиннадцать. Да, я помню, как ты жался к отцу. А ты помнишь, как я бежал к баптистской купели. Ты никогда не спрашивал, почему? А твой дядя? Ты хоть понимаешь, что все это было ради того, чтобы уберечь большинство из вас от смерти, чтобы удержать вас от убийства собственных детей. Я составил пакт с нашим Господом: спаси евреев Лиссабона, и я приму обращение. Это было ошибкой? Кто может так сказать? Ты?! Или твой дядя?!
Лоса утирает рукавом слюну с губ, гневно глядя на меня горящими много лет скрываемой яростью глазами. К нему подходит Эсфирь-Мария. Гладя его по плечу, она шепчет:
— Успокойся, отец.
— Мой дядя мертв. Он уже ничего не может сказать, — отвечаю я спокойным сухим тоном, скрывающим злость. — И, будь я более добросовестным каббалистом, чем я есть, возможно, я не стал бы вас осуждать. В любом случае, ваши мотивы мне теперь безразличны. Только ваши поступки имели значение много лет назад и имеют значение сейчас. Я понял, что для таких людей, как мы с вами, дела гораздо важнее любых слов, пактов и произнесенных шепотом молитв. Для дяди, я думаю, это было иначе. Его молитвы призвали в этот мир ангелов. Для такого человека… — Я умолкаю: рабби Лоса, раздуваясь от ярости, отвернулся от меня. Разговор становится бессмысленным. Я дотрагиваюсь до плеча Эсфирь-Марии, чтобы привлечь ее внимание. — Мойте Рахель розовой водой, смешанной с отваром вербены и яичным желтком. И ради Бога, смените эти протухшие простыни. А еще лучше сожгите их!
Я поднимаю руку у нее над головой, благословляя ее.
— Моя сестра умрет? — спрашивает она.
— Только Он может ответить, — нараспев произносит ее отец.
Его благочестивый взгляд, устремленный в христианское небо, призван напомнить мне о жертве, которую, по его словам, он принес.
— Возможно, умрет, — бездушно отвечаю я, бросая Лосе вызов: здесь и сейчас заявление о существовании заоблачного Бога, хранящего нас, кажется жестоким и неуместным. Но, обращаясь к Эсфирь-Марии, к себе, я добавляю: — Но если вы сделаете все, как я сказал, у нее появится шанс.
Девушка благодарно кивает. Рабби Лоса вскидывает подбородок, как делал всегда в моем присутствии, и презрительно отмахивается от моего прощального кивка. Я неторопливо бреду домой, разглядываю испещрившие небо созвездия, понимая, что и он, и все эти лицемерные раввины во всем мире потеряли власть надо мной. Навсегда. Это тоже стало путешествием Пасхи.
Стоит вам решить, что вы узнали истинную форму стиха Торы, как он сбрасывает с себя покров, обнажая внутренние слои. Так и события в повседневной жизни.
Диего, отец Карлос и Фарид ждут меня на кухне с письмом от Соломона Эли, мохеля, вместе с которым мы обнаружили потайной ход из нашего дома в купальню. «Берекия Зарко» нацарапано на грубом, плохо выделанном льняном листе с бугрящейся поверхностью.
— Пока тебя не было, у нас появились плохие новости, — говорит Диего. — Мохеля Соломона нашли дома свисающим на талисе с потолочной балки. Самоубийство. Мы с Фаридом и Карлосом там были. Он оставил тебе записку.
— Но он же выжил! — кричу я. Мои слова застывают в тишине между нами. Что, в конце концов, стоит выносливость тела по сравнению с тлением скорбящей души? — Письмо не запечатано, — замечаю я. — И он написал мое данное имя, Берекия. Он никогда меня так не называл. Я был «Шээлат Халом».
— Такой нам ее и передали, — пожимает плечами Карлос.
— Кто?
— Его сестра Лена, — отвечает Диего. — На самом деле это она нашла тело и, разбираясь в его вещах, нашла записку.
Последние слова господина Соломона, обращенные ко мне, написаны торопливым, детским почерком, обрамленные круглой печатью, приложенной к бумаге:
«Может ли искусство одного, обученного ремеслу мохеля, обречь другого на муки плоти? Мне это удалось. Это кое-что доказывает. Мое тело ослабло. Новый Мир никогда не ляжет мне под ноги. Слишком много открытий принес этот век. Но некоторые вещи должны остаться тайной. Я доносил на новых христиан. На Резу тоже. Я был вынужден это делать. Угроза pinga — это пылающая тень, а тело, одетое мраком, — ужасный трус. Одна-единственная капля заставляет его бежать впереди собственного крика, скручивая страхом кишки подобно клубку ядовитых змей, а… Господин Авраам поклялся, что меня будут судить на еврейском суде. Что он найдет способ меня наказать. Мы поссорились тем утром в воскресенье. Страх. Наверное, он чувствовал этот запах, исходящий от моего тела. Он сказал: „У тебя в руках нож, и все равно ты боишься“. Он улыбнулся, как будто собирался пригласить меня в свой дом. „Твой клинок закалит меня перед Господом и, возможно, послужит высшей цели, но девушка еще не готова. Соломон, оставь ее, и я приду к тебе как невеста“. Но девушка опасается огня инквизиции не меньше, чем мужчина. Быть как Адам… если б я мог. Я не собирался отнимать его жизнь. Или жизнь девушки. Я не могу просить тебя простить меня, также как не могу просить прощения у Эсфирь и Миры, но, когда меня не станет, прошу, прочитай обо мне кадиш, чтобы я мог покинуть мир сущий. Найдет ли такой как я мира своей душе? Благословляю тебя, Соломон».
— Что там написано?! — требовательно спрашивает Диего, пока я читаю.
Мои губы словно склеиваются этим странным признанием и его надуманностью. Самоубийство объясняет оставленную им в подарок книгу. Но откуда вдруг это сомнение в ремесле, которое он так любил? Почему он ни слова не написал о своей жене? Понимал ли он до конца, на что идет?
Или, может быть, это подделка, оставленная Зоровавелем и царицей Эсфирь? Подозревают ли они, что я наступаю на их тень?
— Как долго он был мертв, когда сестра нашла его? — жестами спрашиваю я Фарида.
— Она сказала, что нашла его этим утром. Но записку — только сейчас. У нее не было сил разбираться с его вещами раньше.
— О чем это вы говорите? — вопрошает Карлос. — И что там, в конце концов, написано, будь ты проклят?!
Когда я зачитываю слова Соломона вслух, Фарид забирает у меня записку, нюхает ее, лижет край.
