Я молюсь, чтобы Диего еще не был призван к Господу.
— Ты ничего не слышишь? — жестами спрашивает Фарид. — Я чувствую рядом движение.
— Нет.
Внезапно из-за мельничного колеса выступает Диего. Он одет в тяжелый, отороченный мехом плащ, доходящий ему до щиколоток. Даже в неверном свете луны я вижу, что его лицо блестит от пота.
— Ты жив, — говорю я. — Почему ты не…
— Берекия, они… они пытаются убить всех молотильщиков! — стонет он. — Каждого из нас. Нигде не безопасно. Мы… мы должны…
— Успокойся. Мы убили северянина там, на тропинке.
Диего хватает меня за плечи.
— Этим дело не кончится. Они добрались до твоего дяди, Самсона и Симона, — а теперь взялись за меня. Неужели ты не видишь: вся группа молотильщиков… Мы все!
Я кладу ладони ему на грудь.
— Не беспокойся. Мы знаем, кто это. Дона Менезеш. Она и еще граф Альмирский — они стоят за всем этим. Они наверняка думают, что молотильщики знают о них все, и могут сдать их королевским шпионам.
— Дона Менезеш?! Это невозможно! Она бы никогда…
— Она занималась контрабандой книг вместе с дядей, — говорю я.
— Но она дворянка!
— Тем проще безопасно вывезти из Португалии рукописи на иврите, ты не думаешь?
Диего смотрит куда-то в ночь, словно ответ на мой вопрос кроется где-то за темным горизонтом. Вновь взглянув на меня, он говорит:
— Я не знаю. Я просто никогда не думал… — Его взгляд падает на мертвого охранника. — Фернанду ранил северянина в ногу, но этот златоволосый ублюдок слишком хорошо владел ножом. О, Боже! Мне нельзя возвращаться в Лиссабон.
— То есть, ты намерен ждать здесь до скончания жизни?
— Я не дам им достать меня! Когда тебе на тело начинает капать кипящее масло, это похоже на то, как если бы тебя резали ржавым ножом. Ты станешь молить о том, чтобы твоя жизнь поскорее окончилась. Ты сделаешь что угодно. Я не позволю, чтобы это случилось снова. Никогда. Слышишь меня! Никогда больше!
Неожиданно я вспоминаю уродливый шрам поперек его груди, который я заметил, когда он упал на улице.
— Они устроили тебе pinga? — спрашиваю я.
— В Севилье, — отвечает он, — был один мастер, который умел рисовать картины на теле с помощью кипящего масла и пепла, который он втирал в шрамы. Одной девятнадцатилетней девушке, чье преступление состояло в том, что по пятницам она стелила чистые простыни, он выжег на груди всю сцену Страстей Господних. А она все не умирала. Ее груди превратились в холмы Иерусалима, ее пупок стал сердцем Христа. Это было слишком…
— Диего, послушай. Они точно так же могут послать кого-нибудь за тобой. Куда бы ты ни ушел. В городе будет безопаснее. С людьми, которых ты знаешь.
— Только не дома, — говорит он дрожащим голосом. — Ветер развевает его седые волосы, и я понимаю, что он больше не носит тюрбан: в нас с каждым днем остается все меньше и меньше от евреев. — Они станут искать меня там. А когда узнают, что убийца, которого они послали, мертв, они отправят кого-нибудь еще.
— Я имел в виду, что ты можешь пожить у нас, — говорю я.
Диего смотрит в землю, принимая решение. Но я уже вижу, что он согласен, и спрашиваю:
— Скажи мне сначала, почему ты хотел, чтобы я пришел сюда?
— Берекия, я вспомнил кое-что важное… этот Дом Мигель Рибейру, дворянин, для которого Эсфирь копировала Псалтырь, он неделю назад поссорился с твоим дядей. — Он берет меня за руку, продолжая шепотом: — Твой учитель упоминал об этом на встрече группы. Я навел кое-какие справки и выяснил, что у этого Дома Мигеля здесь неподалеку конюшни. На окраине Бенфики. Я думал послать с тобой своего охранника. Застать его врасплох ночью. Но теперь я не… — Он умолкает, озираясь по сторонам.
— Диего, я знаю об этой ссоре. Мигель поругался с дядей из-за того, что не желал смириться со своим прошлым, с тем, что он еврей. Мне об этом рассказал…
— Не то! Это из-за книги… из-за Псалтыри, которую сделала Эсфирь. Он не хотел платить за нее условленную сумму. Как выяснилось, он угрожал рассказать властям о том, что твои дядя и тетя хранят у себя рукописи на иврите, если он не подарит ему книгу. Теперь я думаю, что он, возможно, связан с доной Менезеш. Между ними должна быть какая-то связь.
— Нет, нет. Дядя послал ему письмо, прося стать перевозчиком, — говорю я.
Фариду в темноте было нелегко читать по губам Диего разговор. Я перевожу ему наш диалог, и он показывает в ответ:
— Но Мигель Рибейру богат. У него достало бы средств заплатить за работу Эсфирь. И он оставил тебе жизнь, когда ты приходил к нему. Он мог убить тебя совершенно безнаказанно.
— Что он тебе говорит?! — требует ответа Диего.
— Что это все чушь.
Молотильщик иронически усмехается и крепко сжимает мою руку.
— Хоть что-то за прошедшую неделю не было чушью? Позволь, я кое-что скажу тебе, мой мальчик. В мире сущем правит отнюдь не логика, о которой ты читал в Каббале.
Диего переступает через тело северянина. Он плюет ему в лицо и бьет его ногой по голове. Затем идет вперед, обливаясь потом, словно груженый тяжестями мул. Наставительным тоном он философствует сам с собой насчет выгоды переезда на Родос или в Константинополь на корабле, отправляющемся через неделю из Фару. Он пустится в путешествие прочь из Лиссабона завтра вечером.
— А Константинополь — такой чудесный город, — говорит он. — Совсем не такой, как Лиссабон. Там даже идут дожди. Огромные прекрасные капли. Как жемчуг. Там и каббалистам хорошо. Там Азия встречается с Европой, два становятся одним, как говаривал твой дядюшка. Помнишь, как он…
Пыль, ночь, монотонный голос Диего веревками опутывают мои мысли. Над головой кружат стервятники, сопровождая нас на пути в Лиссабон. За городскими воротами мы останавливаемся возле Chafariz da Esperanza, Фонтана Надежды, и я окунаю в него голову, мучительно соображая, что за связь существует между Мигелем Рибейру и контрабандистами. Сквозь стекающие по моему лицу струйки воды я смотрю на Диего. Он расчесывает вновь отросшую бороду, уже закрывшую его щеки и подбородок.
— Опрятность — святая обязанность, — напоминает он мне.
Может, и так… Но что определяет его духовную жизнь? Является ли он всего лишь заблудшим евреем, перепуганным созданием, каким-то образом ставшим меньшим, чем человек, готовым к очередному путешествию в земли, где его примут? Станем ли мы все таковыми — персонажами, ограниченными христианской мифологией?
Когда мы подходим к дому, нам навстречу из ворот выбегает малыш Диди Молшо. Он кричит:
— Я нашел его, Бери! Я его нашел!
— Кого?
— Рабби Лосу!
— Где он?! — вопрошаю я.
— В микве. Мурса Беньямин выходит замуж.
— Что… сейчас? Но это должно было случиться завтра. Сейчас далеко за полночь. И к тому же до сих пор суббота!
— Чтобы обвести христиан, свадьбу перенесли на сегодня, — шепчет он.
Вместе мы входим во двор. Там нас встречает отец Карлос. Он, Диди, Диего, Фарид и я стоим возле пня срубленного лимонного дерева.
— Я должен встретиться с рабби Лосой, — говорю я, — чтобы убедиться, что он ничего не имеет против нас. Я скоро вернусь.
Все принимаются, перекрикивая друг друга, отговаривать меня.
— Евреям слишком опасно встречаться на церемониях, — заключает Диего, выражая общее мнение. — Что, если тебя обнаружат христиане?!
Мое недоверие к Лосе столь велико, что я не могу сдержать возражений.
— Даже если и так, — говорю я, — я должен идти. Кроме того, ночью мы ничего не можем сделать с царицей Эсфирь и Зоровавелем. На рассвете я выманю их из укрытий.
Я оставляю друзей и отправляюсь к микве, на свадебный обряд Мурсы Беньямин. Как бездетная вдова, она обязана по закону Левирата выйти замуж за старшего брата своего покойного мужа, если тот сам решает взять ее в жены.
Долговязый мужчина со спрятанным под капюшоном лицом охраняет вход в купальню.
— Я могу войти? — спрашиваю я. — Я друг Мурсы.
— Быстрее.
