Старый брадобрей в оборванном камзоле кричит мне с неторопливым альгарвийским акцентом:

— Сеньор, вы выглядите слегка неопрятным. Как насчет побриться и постричься? У меня такие ловкие руки, что я могу даже летучую мышь отбелить.

— Северянин, светловолосый, вы не видели его?! — спрашиваю я в надежде.

— Возможно, засуха прекратится в следующем месяце, — отвечает он.

Он обладает жизнерадостной пренебрежительностью глухого. Схватив меня за руку, он пытается отвести меня к креслу. Я вырываюсь. Молоденькая девушка вычесывает из взлохмаченных волос его жены гнид. Женщина тычет скрюченным пальцем в северную сторону площади.

— Туда пошел, — показывает она.

Я напрасно расспрашиваю о нем лавочников, пока, наконец, выбивальщик ковров с живыми, несдержанными манерами не указывает мне на левый край церкви Святого Доминика.

Я бегу по грязной дороге, которую мы когда-то называли Rua da Bruxa — улица Ведьм — из-за старой карги с кошачьими глазами, за определенную цену возвращавшую женщинам невинность. Рыжеволосый разносчик воды, перекидывающийся сам с собой в карты под навесом, видел северянина.

— Туда! — кричит он, указывая на восток.

Я попадаю в Мавританский квартал и бегу до тех пор, пока голубые и белые каменные дома не сменяются деревянными лачугами. В конце улицы гранитные ступени, подобные сложенной в складку ленте, ведут вверх, к огромному мраморному распятию, отмечающему нижний уровень Convento da Graca — Монастыря Грасы.

На высоте шестидесяти метров залитый солнцем высохший склон венчает каменная корона башен и оборонительных укреплений, и являющихся монастырем. Я оказался в тупике.

Оборванные беспризорники с грязными хитрыми личиками, больше напоминающие гномов, нежели детей, гоняют прямо на лестнице кожаный мяч. Еще выше, на кромке холма, невысокая монашка, кажущаяся блохой по сравнению со своим духовным домом, визгливо орет на них с ясным галицийским акцентом:

— Брысь! Пошли вон, маленькие крысеныши! В аду вам гореть прежде, чем вы сможете попросить у Господа прощения!

Как выясняется, цель игры, затеянной мальчишками, — набрать очки бесцеремонным прямым попаданием в обожаемый ею мраморный крест.

Заметив мое присутствие, тощий парнишка со светло-зелеными глазами гордо орет ей в ответ:

— Vai-te fader, vaca! Пошла на хрен, корова!

Мальчишки смеются. Однако монашка все не унимается:

— Ваши грехи приведут к тому, что вам придется брать в жены шлюх Дьявола! Ваши дети будут рождаться безглазыми и глухими, с хвостами и рогами! А потом вы сами…

Видимо, это заученная наизусть литания, которую она пускает в ход ежедневно, не забывая ни одной будущей пытки. И, возможно, она таким образом отбывает собственную епитимью.

Мячик катится вниз по холму в мою сторону, и я подхватываю его.

— Эй, отдай! — кричат мальчишки. Их лица наливаются кровью от ярости и раздражения.

— Тогда скажите, видели ли вы тут иноземца, — отвечаю я.

— Тут вокруг и нет никого, кроме иноземцев. Отдавай сейчас же гребаный мяч!

— Мужчина со светлыми волосами до плеч. Плащ с…

Один из парней указывает куда-то в сторону коротким грязным пальчиком.

— Он по склону забрался как паук, — говорит он.

Я с полулета пинаю мяч в сторону креста. Почти промахиваюсь. Мальчишки ухмыляются, а затем с воплями бросаются вслед за мячом, покатившимся по осыпи.

На вершине холма, полностью выдохшись, я вижу, наконец, летящие колонны Convento da Graca, подобные Вратам Мистики. На противоположной стороне улицы буйствует рыночная площадь. Я расспрашиваю торговцев требухой, мастеров, изготовляющих сита и гребни, плетельщиков птичьих клеток, даже семейку кастильских горбунов, направляющуюся с паломничеством в Сантьяго, но никто его не видел.

Решившись прибегнуть к последнему средству, я подхожу к кричащей монашке. У нее во рту виден единственный гнилой зуб, упирающийся наподобие ржавого ножа в нижнюю губу, ее веки похожи на сливы, а нос покрыт струпьями. Она делает в своей литании достаточно продолжительные паузы, чтобы увещевания звучали гласом мудрости:

— Ищи Господа, а не северянина.

Я повторяю то, что ей посоветовал проделать один из оборванцев, и она принимается визжать как бразильский попугай.

Вернувшись в Маленький Иерусалим, я советуюсь с Фаридом, куда можно отнести тело Симона. К сожалению, мы не очень-то четко представляем, где находится его дом. Временами он принимался описывать виды на Тежу, и мы полагали, что он живет на откосе, увенчанном церковью Святой Катарины за западными городскими воротами. Посему мы берем у сеньоры Мартинс, подруги моей тетки, взаймы повозку, и везем тело по беспощадной полуденной жаре.

Смотрят ли на нас люди? Не знаю: внутренний мир вопросов и сожалений становится моим прибежищем. Фарид ведет нас вперед. Все, что я чувствую, это трудный подъем вверх по холму, неясное, тошнотворное ощущение жары и пота, солнца и пыли. Я возвращаюсь в мир колеблющихся в раскаленном воздухе очертаний улиц Лиссабона только когда кто-то называет имя Симона. К востоку колокольня церкви Святой Катарины стрелой упирается в небо. Невысокая женщина с мрачным лицом, с белым платком на голове, с криками бежит в нашу сторону. Она с ужасом смотрит на кровь, пятнающую одежду Симона, блюет, встав на колени. Какой-то старик говорит нам, что это старшая сестра сожительницы Симона. Он указывает на дом с провисшей крышей:

— Они живут на втором этаже.

Мое отчаяние усиливается и, кажется, вырывает меня из происходящего. Подруга Симона — тоненькая и смуглая, обладающая естественной совершенной грацией, приглашает нас в дом, обнаруживая слишком суровый для столь юной женщины профиль. У нее умные глаза, она одета в просторную розовую тунику. Чувствуется в ней несокрушимая воля, напоминающая мне о Резе. Но она еще совсем девочка.

— Это Граса, жена Симона, — сообщает сестра.

Когда я рассказываю о судьбе, постигшей ее мужа, Граса подбегает к окну, чтобы взглянуть на него. Ее руки судорожно цепляются за подоконник. Вой, рвущийся из ее груди, напоминает звериный, словно она зовет потерявшегося детеныша с силой всего своего нутра. Она обхватывает руками живот, и я в единое мгновение захлестнувшего меня ужаса осознаю, что она беременна.

Как только первая волна горя спадает, я говорю ей:

— Твое имя было последним, которое он произнес.

Мы спускаемся на улицу. Люди расступаются. Она падает на колени и гладит Симона по лицу, успокаивая его словами о Христе и их будущем ребенке. До меня доходит, наконец, очевидное: она — старая христианка.

С силой отчаяния сестра неожиданно толкает Грасу к нам с Фаридом.

— Расскажите нам все о смерти Симона! — требует она.

Я объясняю — голосом, принадлежащим кому-то иному: Берекия скрылся глубоко под доспехом моего тела.

Граса теряет дар речи. Ее рот приоткрывается, в глазах читается пустота и отчаяние. Ее сестра, сжав кулаки, спрашивает:

— Где нам искать правосудия?

Я мотаю головой:

— Как только я отыщу этого северянина, я дам вам знать.

Мы с Фаридом с ног до головы забрызганы кровью Симона. Добродушные соседи помогают нам отмыться, дают нам новые рубахи и сумки, угощают сыром и вином.

Слишком уставшие, чтобы протестовать, мы охотно принимаем их дары. Разомлевшие от вина, двигающиеся шатающейся, неуверенной походкой, мы входим в центральную часть Лиссабона, словно оставляя за спиной библейский пейзаж.

Вернув тележку, мы бредем по Маленькому Иерусалиму подобно призракам. Напротив лавки красильщика, где когда-то было здание еврейского суда, я принимаюсь отпечатками ступней в пыли писать на иврите «Авраам». Потом «Иуда». Через некоторое время Фарид начинает беспокоиться. Он замирает, повернувшись лицом на восток, словно флюгер.

— Идем домой, — показывает он.

Я разворачиваюсь к западу и следую за опускающимся над этим проклятым городом солнцем. Сегодня вечером, спустя неделю после начала Пасхи мы должны читать Зохар, встречая рассвет нового дня. Но у нас больше нет копии священного текста. А даже если бы и была…