— Они мои двоюродные сестры. Они… я… — Он беспомощно умолкает.

— Как только я вернусь в Лиссабон, я обязательно выясню, что с ними, и передам Дому Мигелю.

— А доктор Монтесиньош? — спрашивает очаровательная женщина с головой, плотно замотанной платком с бурыми полосами.

— Боюсь, он мертв. Сожалею.

Большинство собравшихся, хоть и с дрожью в голосе, но находят в себе силы расспросить о своих друзьях и родных. Я делюсь всем, что знаю, записываю имена в свою память Торы, чтобы разузнать о них поподробнее после того, как высажусь, наконец, на берегах отмщения.

Мигель кладет руку мне на плечо, шепчет:

— Они все из Карнида, Понтиньи и других окрестных деревень. Когда начался погром, они пришли сюда в поисках защиты. Я дал понять, что никого не стану гнать, вооружил кое-кого из мужчин, как только они добрались.

— А лошадь в стойле? — интересуюсь я.

Он ухмыляется.

— Лишает пыла и любопытных, и взбешенных. То же и с черепом на дереве. — Мигель снова рыгает, ударяет себя в грудь. Он обводит рукой своих гостей и мотает головой, потом шепчет мне на ухо: — Они не хотят уходить. Почему-то кажется, что со дня на день придется их отсюда гнать.

— А в Лиссабоне больше не убивают? — внезапно спрашивает меня умненькая на вид девочка-подросток.

На какое-то мгновение кажется, будто Господь специально избрал именно ее, чтобы задать мне этот вопрос: в комнате воцаряется гробовое молчание. Словно все мы собрались здесь, чтобы услышать ответ самого Бога.

— Там сейчас достаточно безопасно, — говорю я.

Я понимаю, что это не тот ответ, которого от меня ждут, но это все, что я могу им дать.

— Что значит это ваше «достаточно»?! — сердито спрашивает мужчина с неопрятной бородой.

— Настолько безопасно, насколько это возможно на данный момент, — отвечаю я. — Настолько безопасно, насколько может быть безопасен для евреев мир до прихода Мессии.

По комнате проносится одобрительный ропот, словно теперь я дал им верный ответ. И все же, что если наша вера в Его приход — всего лишь бесплотная надежда потерпевших кораблекрушение?

Мы с Мигелем садимся на ковер возле камина, гости возвращаются к прерванным разговорам. Он шепчет мне:

— Если бы я убил твоего дядю, стал бы я, по-твоему, спасать всех этих людей?

— Чтобы искупить грех убийства, ты должен спасти весь Израиль, — отвечаю я.

Он крепко зажмуривает глаза, отгораживаясь от мира.

Я вижу, что задел его. Но в моем положении страдания чужака стоят недорого, и, какое бы сочувствие ни билось в моем сердце, оно нисколько не влияет на тон моего голоса.

— Дядя написал тебе письмо, — сухо говорю я. — Я приносил его к тебе в особняк в прошлое воскресенье, но слуга сказал, что тебя нет. Дядя Авраам велел мне передать его лично тебе.

Мой хозяин открывает воспаленные, усталые глаза.

— Он сказал, что там написано? — спрашивает он без всякой интонации и надежды.

— Письмо хранится в моей памяти, — говорю я и передаю ему содержание письма слово в слово.

Как только я заканчиваю, он странно утробно смеется.

— Твой дядя спрашивал, не хочу ли я заняться вместе с ним его делом, — объясняет он. Он смотрит на меня удивленно, словно не ожидал увидеть. — Да, ты симпатичный. Было бы нелегко тебе отказать. Он был умен. То, о чем он просил, имело какое-то отношение к посылкам. И к ангелу по имени Метатрон из письма. И к путешествиям в Геную, насколько я понял. Где-то на итальянском полуострове. Я точно сказал «нет», но совершенно запамятовал, что именно он мне предлагал. У меня душа разрывалась между прошлым и настоящим. Столько всего сразу обрело смысл. — Он хватает меня за плечо. — Берекия, тебе знакомо это ощущение, когда ты перестаешь мысленно переводить слова иностранного языка и начинаешь понимать все, не задумываясь? Это было что-то вроде того. Я неожиданно понял эту прохладцу в отношении приемных родителей, то, что они не любили со мной путешествовать, эти перешептывания за закрытыми дверями, когда меня укладывали спать.

— Значит, когда началось восстание, ты…

— Я запаниковал. То есть, я только что узнал, что я еврей, а тут на Россио горит костер выше городских крыш. Мне показалось, что его разожгли специально для меня. Странные ощущения возникают, когда твое прошлое тебе больше не принадлежит… когда его изменяют и переписывают всю историю твоей жизни. Вот я и помчался сюда.

— Дядя не упоминал больше никого, когда говорил с тобой… какие-нибудь имена?

Дом Мигель усиленно мотает головой.

— Никого больше? Священника… других евреев? Подумай хорошенько.

— Я не обращал на это особого внимания. Он хотел, чтобы я отправился вместе с ним в путешествие. У меня неплохие связи, мне нетрудно уехать за море. Перевозить его посылки. Да, вот оно! Correiro, курьер… вот, чего он от меня хотел.

— Он сказал именно это слово, correiro? — уточняю я.

— Да.

— А что ты должен был перевозить?

— Ангелов, — говорит Дом Мигель с улыбкой. — Твой дядя говорил, теперь я вспомнил, что я должен буду перевозить ангелов в безопасное место. Не представляю, о чем это он.

— Рукописи на иврите, — поясняю я. — Наверное, он не хотел раскрывать тебе всей правды до тех пор, пока не поймет, как ты отнесешься к тому, что ты еврей… насколько распространяется твоя лояльность.

— Не понимаю… ангелы… книги?

— Книги созданы с помощью священных букв. Как и ангелы, если верить источникам. Если смотреть с этой точки зрения — сквозь призму Каббалы, если хочешь, — ангел — это просто книга, которой придали божественные формы… крылья, если пользоваться общепринятыми метафорами. На самом деле, он собирался попросить тебя спасти эти крылатые манускрипты от огня. Он не хотел называть тебя контрабандистом, поэтому и использовал более симпатичное слово — курьер. Что, как я понимаю, должно было значить…

Собственные слова открывают мне дорогу к пониманию предательства, приведшего к смерти дяди.

— Что?! — требует ответа Дом Мигель.

— Это значит, что кто-то, занимающийся вместе с ним контрабандой, собирался его предать. Нынешний correiro. Поэтому дяде нужна была замена. И, скорее всего, он был в отчаянии. Именно поэтому он рискнул открыть тебе, что ты еврей. Видимо, этот курьер даже знал о том, где находится наш подвал и геница. Или, возможно, он работал вместе с молотильщиком. Наверное, это они наняли северянина, который следил за домом Диего Гонкальвиша. — Удивленный возглас Дома Мигеля дает мне понять, что я окончательно запутал его своими изысканиями. — Все просто, — говорю я. — Дяде нужен был ты именно потому, что предыдущий курьер замыслил предательство. Какое — не знаю. И не знаю, по какой причине. Но этот курьер, контрабандист, должен быть ключом к разгадке.

— И кто это был до настоящего момента? — спрашивает он.

— Я не знаю. Но я это выясню! — Я вскакиваю на ноги. — Мне нужно возвращаться в Лиссабон. Если мне надо будет поговорить с тобой, ты будешь здесь или вернешься в свой дворец?

— Здесь я нужен. — Он коротко смеется. — И здесь есть вино. Оно не кошерное, но действует не хуже.

В фойе меня останавливает вопрос, который у меня не хватает решимости задать. Дом Мигель говорит мне:

— Спас бы я всех этих евреев, если б не узнал о своем истинном прошлом? Ведь ты это хочешь знать, правильно?

— Это нечестный вопрос. Ты поступил благородно, гораздо больше, чем…

— Нет, не спас бы. Не то, чтобы я приветствовал все эти убийства, что ты. Я не жестокий человек, и никогда не верил в то, что евреи отличаются от… чуть не сказал «нас». Опять припозднилось понимание, да? Но я бы сидел в своем дворце в Лиссабоне и читал при свете серебряного канделябра. А когда крики стали бы слышны из окна, я просто-напросто захлопнул бы ставни.

По дороге в Альфаму, раздраженный тем, что глаза заливает потом, а полуденное лиссабонское солнце нещадно печет, я захожу, чтобы еще раз постучаться в дверь к отцу Карлосу — безрезультатно, и спрашиваю о нем в церкви Святого Петра. Если верить смотрителю, от него до сих пор нет никаких вестей.