— Терезы? — спрашиваю я.

Вуаль тьмы падает на лицо Мануэля, когда он опускает лампу. Он встает на колени. Безнадежное рыдание бьется между холодными плитками мозаики.

— Она была обнажена, когда мы ее нашли, — шепчу я Соломону. — Не думаю, что она выбежала бы на улицу в таком виде, если бы успела что-то с этим сделать. Так как же вы…

Неожиданно Мануэль выходит за дверь и направляется по коридору в сторону центрального двора. Я тщетно зову его, потом бросаюсь следом. Мое эхо звенит вокруг голосом, выдающим тайну.

Повернув на восток, он бежит по коридору к комнате для медитаций, затем спускается мимо давно заброшенных бассейнов и пропахших сыростью гротов. Наконец мы достигаем комнаты, раньше служившей кабинетом господина Давида. Внутри мы обнаруживаем перевернутыми два его узких шкафа, вес пол усыпан журнальными записями купальни. В дальнем углу комнаты лежит на боку масляная лампа. Пока Мануэль обследует ее, Соломон грузно опускается на каменный пол. Его грудь тяжело вздымается из-за влажного, тяжелого воздуха.

— Ноги устали, — он беспомощно пожимает плечами.

— Мы найдем для вас еду, как только выберемся отсюда, — заверяю я его.

Он поднимает вверх руку, показывая, что нет нужды торопиться.

— Что все это значит? — спрашиваю я Мануэля.

— Пытаюсь понять, каким путем спускалась моя жена, когда пришли христиане.

Соломон осматривается кругом, втягивает ноздрями воздух, словно кролик, приникает к земле, затем встает и поднимается на носки, как олень, тянущийся за листиками на высокой ветке.

— Что-то мерзкое в воздухе, — бормочет он, высовывая кончик языка. — Похоже на навоз.

Он прав: в воздухе носятся незримые нити зла.

— Дохлая белка или крыса, — говорит Мануэль. — Может, утонула.

Ключ к пониманию поворачивается у меня в душе, и я отвечаю:

— Нет, это не мертвое животное. Теперь я понимаю. Я покажу вам, что скрывается в нашем подвале.

Мануэль, Соломон и я спускаемся по лестнице под нашим секретным люком. Мохель ежится в одеяле, которое я дал ему, держится за стену, чтобы не споткнуться. Он никогда прежде не был в нашем подвале и с любопытством спрашивает:

— И сколько же времени все это находится здесь, мой мальчик?

— Столько, сколько я себя помню, — отвечаю я.

Молитвенный ковер и букеты мирта наводят Соломона на мысль о том, что эта комната стала нашей подпольной синагогой, и он поет:

— Благословен будь Тот, Кто сохранил Свой храм от идолопоклонников.

Тетя Эсфирь сидит за дядиным столом в дальнем конце комнаты, пристально глядя в Кровоточащее Зеркало. На ней нет больше головного платка, и неровно обрезанные, окрашенные хной волосы придают ей устрашающий вид.

— Этти, — зовет ее Соломон: он любит называть всех уменьшительными именами.

Она не отвечает и не двигается. Соломон надувает губы, вопросительно глядя на меня.

— Сейчас она не станет отвечать, — говорю я. — Мы должны дать ей время.

Мохель кивает, затем нюхает воздух.

— Запах идет из этого подвала, — говорит он. — Здесь воняет так, словно…

Его голос обрывается судорожным вздохом, стоит ему подумать об оболочке разлагающейся плоти, оставленной в этом мире дядей.

Я направляюсь прямо к кожаным гобеленам из Кордовы, висящим на западной стене подвала, прямо за спиной Эсфирь. Свернув один из них в рулон, я снимаю его с крючков и кладу на мощеный пол, затем поступаю так же со следующим. Мануэль зажигает свечи в двух серебряных подсвечниках от своей масляной лампы. Надавливая на стену прямо под загадочными пятнами крови, неожиданно обрывающимися на линии мозаики, я говорю:

— Если бы здесь был Самир или дядя, не пришлось бы терять столько времени. Или даже один из молотильщиков.

— Что ты ищешь? — спрашивает Мануэль.

— Увидишь, — отвечаю я. — Я только что понял, как человек — или даже несколько — может исчезнуть из этой комнаты. И как запах переносится в пространстве.

Я принимаюсь простукивать кулаком каждую плитку в горизонтальном ряду на уровне собственного лба, начиная с южной стороны комнаты возле врытых бассейнов и до северной, рядом с Эсфирь. Соломон шепотом сообщает Мануэлю:

— Бедный мальчик, смерть господина Авраама заставила его думать слева направо.

Это местный еврейский жаргон, означающий примерно, что я совершенно выжил из ума.

— Уверяю вас, что ни один москит не влетал мне в ухо, — отвечаю я, намекая на историю о том, как царь Нимрод потерял рассудок. — Я все время недоумевал, как это дяде постоянно удается появляться из ниоткуда. Отец Карлос иногда даже думал, что он был духом-шутником. Но теперь я знаю, как он это делал. И почему мне нельзя было входить в подвал без его разрешения.

Я продолжаю простукивать стену и, не услышав нужного мне звука, спускаюсь рядом ниже. На четвертом ряду, том, что пересекает стену на уровне моей шеи, я, наконец, нахожу, что ищу — эхо под плиткой, прикрывающей пустоту.

Неожиданно по лестнице сбегает Синфа, останавливается у подножия, настороженно смотрит на меня.

Еще двадцать с небольшим ударов, и я нахожу четкий контур из плиток, скрывающих под собой пустое пространство. Если я прав, то должна быть одна плитка слева или справа, которая качается, если на нее нажать. Несколько мгновений спустя я нахожу и ее. Вытащив ее, обломав при этом ноготь, я бросаю плитку Синфе. Под ней круглая железная ручка с небрежно выгравированным на поверхности словом на иврите, рехица, купание. Глубоко вздохнув и прочитав молитву об удаче, я хватаюсь за нее и дергаю.

Стоит мне сделать это, как пролом в стене превращается в торец двери, вращающейся вокруг оси. Перед нами предстает помещение, наполненное кромешной темнотой. Соломон присоединяется ко мне, садится на корточки, словно мусульманский священнослужитель, и с удивленным возгласом заглядывает внутрь. Я поворачиваюсь к Мануэлю.

— Дай мне масляную лампу — я пойду туда.

— Куда ведет этот ход? — спрашивает он.

— Посмотрим. А сейчас просто дай мне лампу.

Он протягивает ее мне. Впереди лежит каменный проход.

— Я пойду следом, — говорит он.

Соломон гладит меня по плечу.

— Я останусь здесь. А ты, Синфа, — кивает он моей сестренке, — почему бы тебе не принести мне немного мацы и воды? И обязательно стакан кошерного вина! А еще самую мягкую, самую удобную подушку, какую только сможешь найти!

Мы идем за огоньком лампы Мануэля в темноту, а Синфа бежит наверх. Влажный проход впереди пахнет холодным камнем и одиночеством. Он сужается, и одновременно понижается потолок, пока нам не приходится ползти. Мы двигаемся вперед, словно кроты. Через шесть метров, когда рамки внезапно раздаются вширь и ввысь, мы встаем на ноги. На мраморной двери красуется ржавая железная ручка, тоже круглая, с тем же выгравированным словом рехица. Мануэль открывает дверь, провернув ее на оси. Нам в лицо ударяет влажный воздух. Я поднимаю лампу. В полумраке поблескивает голубая и зеленая плитка. По полу разбросаны бесчисленные документы. Мы в кабинете хазана в купальне.

Как только Мануэль и Соломон отправляются по домам, я иду к матери, вооруженный уверенностью в том, что убийца был не магом, а всего лишь очень умным молотильщиком. Она в лавке, стоя на четырех костях, оттирает пол при слабом свете свечи. Я рассказываю ей о своей находке.

— Ты знала про секретный выход? — спрашиваю я.

Она поднимается на колени, отложив щетку.

— Еще до твоего рождения, — говорит она, — когда новые христиане в этом городе были евреями, и твой отец пытался создать…

Я закрываю глаза, поскольку, похоже, она открывает титульный лист очередной истории о моем отце и его попытках развить прибыльное дело. Она чувствует мое раздражение, бросает:

— Наш подвал был частью миквы! Оттуда и гранитные лохани.

— Как вышло, что ты мне никогда об этом не рассказывала?

Она отворачивается, словно ей в тягость само мое присутствие.

Я вижу, как гневно сжимаются ее челюсти.