«Мы и вправду стоим перед началом новой эры, — подумал я. — Грядет мир, определенный историческими хрониками, а не трудами Бога. Раввины и каббалисты станут ненужными».
— Предлагаю тебе использовать то, что ты пережил за эти два дня, для иллюстраций, — добавил рабби. — Преврати пережитое в рисунки. Таков исток мастерства для евреев. — Он протянул мне камни. — Полагаю, это с вашего двора. Валялись на улице.
Я поблагодарил его, он пожелал мне мира и собрался уже уходить.
— Ах, да, если вам понадобится лук… — Он приподнял корзинку. — Кто-то перевернул возок. Его немного, но зато он идет по бросовой цене.
И снова никому не пришло бы в голову, что в такие минуты допустим юмор. Но, тем не менее, мы обменялись улыбками.
Безумие, как и вдохновение, приходит вспышками?
В этот момент я услышал их. Первая волна криков, предвещающая приближение старых христиан. Я протолкнулся мимо нашего гостя и ринулся к воротам. По неясному ропоту и крикам я определил, что они идут с запада, от собора. И быстро.
— Что там, мой мальчик? — спросил рабби Соломон.
Я повернулся к нему:
— Рабби, вам лучше вернуться домой. Мне кажется, еще не все кончилось.
Он набросил на голову капюшон плаща. Проходя мимо меня, он перефразировал фразу из Книги притчей Соломоновых:
— «Господь наказывает того, кого любит, как отец, души не чающий в сыне». Мы избранный народ. И мы еще увидим отстроенный Храм.
Я собрал вместе всю семью и сообщил, что у них ровно минута на то, чтобы собрать необходимое. Забежав в сарай, я нагреб в деревянный таз отбросов и размазал их по ткани лоскутного ковра, прикрывавшего люк в подвал: таким образом я надеялся отпугнуть грабителей и незваных гостей. Из своей комнаты я забрал подсвечник и кремень, несколько одеял и флягу воды. Под потайной крышкой на дне моего сундука хранился пергамент с нашими с дядей именами. Я вытащил его и обмотал вокруг талии, золотыми письменами вовнутрь, к коже, чтобы их нельзя было прочитать. Потом увел всех в подвал, всю дорогу проклиная себя: за то время, что я потратил на разговоры с Фаридом, можно было попробовать найти Иуду. А теперь…
Ослабевшим голосом я стал читать молитву, прося у Бога прощения, когда осознал, что мы не сможем сегодня похоронить дядю. Закрыв глаза и покачиваясь в такт биению сердца, я просил, чтобы это нарушение обычая не помешало его душе совершить последнее путешествие.
Весь остаток понедельника мы провели в ожидании — мама, Эсфирь, Фарид, Синфа и я.
Мы сидели каждый в своем крошечном мирке, никто не разговаривал.
Сияющий голубизной молитвенный ковер, укрывший тело девушки; сладкий запах волос Синфы, склонившей голову мне на грудь и жарко дышавшей рядом; нервный звон цикад во дворе. Каждое предательское ощущение звучало вопросом: почему я здесь — вижу, слышу, обоняю, когда стольких нет в живых?
— Я почти хочу оказаться на месте погибших, — прошептал я маме.
— Вина овладевает нашими душами так же, как и Бог, — ответила она. — Разве может быть иначе?
Всякий раз, когда я начинал думать, что за мою мать не имеет смысла бороться, она поражала меня такого рода фразами.
— Мы живем, чтобы помнить, — сказала Синфа, повторяя слова рабби Соломона.
Не подражая ли взрослым, дети умудряются так вцепиться в призрачную надежду?
Внезапно с улицы донеслись крики, обвиняющие Marranos в том, что они колдовством вызвали засуху.
Это был первый из трех раз в этот день, когда мы слышали голоса последователей Назарянина. Сотни их обрушились на нас подобно волнам, ведомым доминиканскими монахами, призывающими нас пронзительными, высокими голосами евнухов выйти и очиститься в пламени, выкрикивающими свое именование евреев, порождений дьявола. «Bichos meio-humanos, полулюди» — так они нас называли.
Позже, поздним вечером, потолочные балки из каштана в нашем подвале завибрировали от звуков волынки, словно где-то открывалась ярмарка. В последний раз, по моим прикидкам — спустя около трех часов после окончания четвертого вечера Пасхи, — до нас из темноты донеслись пронзительные визги — как будто по улицам хлыстом гоняли свинью. Я молился, чтобы на этом все успокоилось.
Дважды они врывались в наш дом, круша остатки уцелевшей мебели.
Синфа съежилась между мной и Фаридом. Эсфирь сидела неподвижно. На глазах не осталось ни капли макияжа, седеющие волосы беспорядочно ниспадали на плечи. «Актриса, партнеры которой умерли все до одного, а театр сгорел дотла», — подумал я.
Мама теребила талисман и тихонько молилась. Всякий раз, когда она смотрела на меня, я видел, что она ищет во мне сходство с Иудой.
Стоило христианам обнаружить люк, и все пропало: доски были прибиты на место второпях, а засов на второй двери в подвал вылетел, когда я ворвался внутрь в поисках дяди. Один неверный шаг на середину ковра наверху, и они буквально свалятся нам на голову.
Когда стемнело, я натер тела девушки и дяди миртом, чтобы хоть немного отбить запах, свидетельствующий о том, что душа покинула тело. Потом снова прикрыл их коврами.
С помощью экстракта окопника мне удалось закрыть оставленную острогой мальчишки рану на руке. Я наложил на нее тонкий слой сока календулы, чтобы ускорить заживление, и перевязал льняным платком.
Собрав в кулак все свое самообладание, я прошептал Эсфирь:
— Ты когда-нибудь раньше видела мертвую девушку?
Она сидела на скамейке, принесенной с кухни. Плотная мамина мантилья из коричневой фламандской шерсти покрывала ее плечи. Правая рука, обмотанная окровавленным льняным полотенцем, висела между ног, защищая то, что уже было осквернено.
Она не издала ни звука, и я понял, что ее душа спряталась глубоко в теле.
Было ли жестоко задавать Эсфирь подобные вопросы? Плевать: я должен был выяснить, знала ли она ее. И не из пошлого любопытства, как она могла подумать.
Золотая брачная лента девушки все еще хранилась у меня в сумке. Я надеялся, что ее муж выжил и сможет забрать ее.
Дядин перстень с печаткой я поцеловал и убрал в ящик из черного дерева, в котором раньше лежала золотая фольга: я чувствовал, что Эсфирь может быть больно видеть его на моей руке.
Когда мама спросила меня, куда подевалось прежнее содержимое ящика, я решил, что это подходящий момент для разговора с ней.
— Кому было известно о генице? — спросил я ее.
Она втянула голову в плечи, словно курица, посмотрела на меня как на сумасшедшего и велела не задавать больше вопросов.
Когда колокола собора пробили полночь, мы услышали пронзительный, как у заблудившейся чайки, голос Бритеш, нашей прачки из старых христиан, отчаянно зовущей нас.
Я уже готов был отозваться, когда мама всплеснула руками и сложила их крест накрест.
Я осознал в тот момент, что даже в аду не найду покоя, если братишка попал в лапы палачей, безразличных к внешней красоте или чистоте души.
А еще меня беспокоил вопрос, чье именно лицо изобразил дядя в качестве убийцы на Нетленной Скрижали мусульманской традиции. Я поклялся себе в том, что узнаю, кто эта девушка. Больше, чем когда-либо я был уверен в том, что она — ключ к разгадке.
Ранним утром вторника я понял, что с меня хватит темноты и сомнений. Руки и ноги сводило от необходимости выйти на воздух и подвигаться. В пурпурной предрассветной дымке я решил начать поиски Иуды, Резы и молотильщиков, полагая, что в этот ранний час на улицах будет не так много христиан.
— Тебе нельзя уходить! — прошептала мне мама. Ее ногти глубоко впились мне в кожу. — Нет! Там опасно. И ты должен прочитать утренние молитвы. Дядя рассердился бы, узнай он, что ты не выполнил свой долг перед Господом!
— Утренние молитвы подождут! — сказал я ей.
Высвободившись, я передал все содержимое своей сумки, кроме ножа, Фариду.
Он принял все без единого жеста. Его глаза воспалились, по щекам струились ручейки пота. Когда я поцеловал его в лоб, тот горел, оставив на губах дурной привкус болезни. Он отвернулся, избегая моего изучающего взгляда, и я увидел, что ссадины у него на шее гноятся черным и желтым.
