«Кто-нибудь, помогите мне, — думал я. — Боже Всевышний, прошу, помоги…»

Холод страха разлился по телу и сдавил грудь, когда я понял, что остался один, что навсегда я потерял своего учителя. Внутри поднялась волна дурноты: меня рвало прямо на камни пола, пока жгучая жидкость не потекла из носа.

Чтобы согреться, я обхватил плечи руками. Ничего нельзя менять, решил я. Не раньше, чем эта сцена отпечатается в моей памяти Торы. Только бы не потерять сознание!

Молитвенный ковер был заляпан кровью, он насквозь пропитался разлитым здесь соком жизни.

Но ведь дверь была наглухо закрыта. Как мог убийца выбраться отсюда? Или он все еще здесь?!

Я вскочил на ноги и выхватил кинжал. Держа его перед собой, как факел, я развернулся лицом к лестнице, затем оглянулся. Напряжение ожидания судорогой сводило ноги.

Мозаика на стенах, глазницы окон, столы и стулья обрели, наконец, отчетливые очертания, перестав расплываться перед глазами. В комнате никого не было, она была пуста, словно грудь зверя, сердце которого внезапно перестало биться.

В тишине, сопровождающей зимнюю молитву, пришло воспоминание о свитке с нашими именами, сделанном тетей Эсфирь, который дядя отдал мне. «Конечно, — подумал я, — он должен был догадываться о приближении Ангела Смерти. Потому он и предупреждал меня о скорой разлуке».

Я стоял, вжавшись спиной в южную стену, раздавленный безграничностью своей утраты, и смотрел на них.

Теперь, спустя сутки, каждая мелочь стала понятна мне, словно первые строки Книги Бытия.

Учитель лежал на спине, повернув голову налево, в торжественной и спокойной позе. Девушка лежала слева от него, их руки были на расстоянии ладони друг от друга.

Ноги дяди находились в центре круглого молитвенного ковра, а голова — за его пределами. Глаза были открыты, темные и остекленевшие, смотрящие в никуда. Кровь была на обеих его щеках и на встрепанных волосах над правым ухом. Левая рука лежала вдоль тела ладонью вверх, со сжатыми пальцами. Но правая рука тянулась к девушке: кончики пальцев были в нескольких сантиметрах от ее вытянутой руки.

Если в момент смерти он хотел успокоить девушку прикосновением, разве его голова и тело не были бы повернуты вправо, чтобы легче было дотянуться до нее?

Я предположил, что он уже был мертв, когда кто-то придал ему финальное положение, и представил склонившегося над ним доминиканского монаха в капюшоне, раздевающего его, перерезающего горло; увидел, как брызнувшая кровь залила грудь, потекла на башмаки. А затем по каким-то причинам его аккуратно, даже почтительно положили на землю. Правая рука легла по направлению к девушке случайно. Или положена так, чтобы создать впечатление, будто он пытался облегчить ее муки. Зачем? Неужели убийцы были профессиональными наемниками?

Дерьмом были покрыты бедра дяди Авраама. Там были еще экскременты, залитые кровью, но нетронутые, лежавшие на краю молитвенного ковра рядом с субботним букетом мирта и лаванды.

Вонь в комнате была жутким смешением аромата цветов и запаха испражнений.

Девушке было никак не больше двадцати лет. Она была худенькая и светлокожая, совсем девочка. Длинные каштановые волосы, теперь спутанные и слипшиеся от крови. Чуть больше полутора метров ростом, с маленькой упругой грудью, мраморно-белая кожа которой была тоже забрызгана кровью.

Я так редко видел женское тело, не скрытое одеждой, что изящные очертания ее фигурки увлекли меня еще дальше от настоящего. Оцепеневший и изверившийся, я смотрел на нее, забыв обо всем, что осталось в моем прошлом.

Ее колени и бедра были измазаны в дерьме. Как и у дяди, у нее на шее расходилась поперек горла глубокая рана. С ней, по правде, не так церемонились, как с дядей, и как только лезвие клинка освободило ее душу от оков плоти, ее попросту швырнули на пол, будто треф. Она упала тяжело и грузно, ткнувшись носом в букет лаванды: остатки разбитого кувшина валялись возле ее головы, а осколки рассыпались до самой лестницы. Нос был сломан, нелепо свернут вправо и покрыт коркой спекшейся крови. Она лежала на левом боку, уткнувшись головой в подмышку, словно хотела спрятать глаза. Левая рука была вытянута в сторону дяди, а правая — нелепо вывернута за спину. Ноги были слегка подогнуты, как будто она пыталась принять позу спящего ребенка.

Я обнаружил, что разглядываю кольцо кровоподтеков на ее шее, чуть выше запекшейся раны. Эти синяки выглядели так, будто ее душили ожерельем, и сперва, не подумав, я решил, что это и вправду следы от бусин.

Но, взглянув на дядю, я заметил такие же отметины и у него на шее. Полоса синяков покрывала ее прямо над адамовым яблоком.

Их задушили перевязанным узлами шнуром?

Я присел рядом с девушкой и взял ее за левую руку. Она была холодной, но еще не успела окоченеть. На указательном пальце была брачная лента из переплетенных золотых нитей. Сняв ее, я убрал ленту в сумку, прошептав:

— Пусть будет жив ее муж, чтобы сохранить это.

Звук собственного голоса вспорол темноту моего непонимания: я задохнулся, осознав, что горло у обоих было перерезано прямо под кадыком: так шохет, следуя ритуалу всех еврейских мясников, убивал скотину.

Кто-то из предателей — новых христиан привел сюда последователей Назарянина и перерезал им горло? Я представил себе, как доминиканский монах подстрекает свою шайку ворваться в подвал, как моего наставника хватают и предают тому еврейскому наемнику как жертвенного ягненка.

Имя нового христианина, оружейника Эурику Дамаша, зазвенело в мозгу. Рабби Лоса совсем недавно передал дяде его угрозу:

— Произнеси ты имя Дамаша хоть во сне…

Дамаш принял из рук доминиканцев кошель золотых соверенов и раскрыл убежища всех наиболее почитаемых членов общины? И первым назвал имя Авраама Зарко?

Но умел ли Дамаш убивать как шохет?

Я перевел взгляд на лестницу. Свет, падавший сверху, отражался от плиток мозаики на восточной стене, раскрывая узор из двенадцатилучевых звезд, которые, казалось, таили в себе какую-то загадку. Звезды. Свет. Узор. Тайны. Годы изучения Торы и Талмуда научили меня прислушиваться к ощущениям, когда разум отказывался нащупать логику в мысли как греков, так и евреев, и я начал выискивать четкую последовательность в узоре, чтобы очистить голову.

Рассматривая завитки голубых, белых и золотых стеклышек, я переставлял буквы в слове azulejo, плитка, пока окончательно не утратил его смысл, пока не остался только прикованный к глянцевой поверхности взгляд. Окрыленное свободой пустоты, осознание вздернуло меня на ноги, заставив задохнуться: восставшие христиане не могли убить дядю, ведь люк подвала был закрыт, и лоскутный персидский ковер был расстелен, как положено. Неистовствовавшая банда не стала бы, прикончив двоих человек, аккуратно закрывать за собой дверь и укладывать на место ковер. Они, опьяненные кровью евреев, обагрившей их руки, вылетели бы из подвала, круша все, что попадется под руку, а сам подвал превратили бы в руины!

Я огляделся, чтобы убедиться, что в комнате не ступала нога христианина. Столы и шкаф были в неприкосновенности. Из всей мебели только на кривом зеркале над дядиным столом было видно пятно крови. Одна-единственная струйка запекшейся крови легла дорожкой от верхнего края рамы через всю вогнутую серебряную поверхность.

Убийца прикоснулся рукой, с которой стекала кровь, к раме зеркала, пялясь на свое искаженное отражение? Или легенда о Кровоточащем Зеркале — вовсе не вымысел?

Как бы то ни было, христиане сюда не входили: они не смогли бы обнаружить спрятанный под ковром люк.

«И ни одного еврейского мясника здесь тоже не было!» — пришло новое озарение. Поскольку ни один мясник не знал о существовании нашего тайного убежища. Не знал о нем и Эурику Дамаш. Значит, люк, возможно, был открыт. Но мог ли дядя быть столь неосмотрителен?

Я положил ладонь дяде на грудь, словно ища ответа в его присутствии. Чуть заметные остатки тепла заставили меня затаить дыхание. Я снова принялся искать следы на его теле, но обнаружил только еще один темный припухший кровоподтек на левом плече. Его бледная кожа была на ощупь плотной, словно дубленой, но еще хранила живую эластичность.