К часу ночи поднялся ветер. Я ехал через парк Фаворита, и деревья начали гнуться. Когда я приехал в Монделло, обрывки бумаги и пустые пакеты летали во все стороны, вокруг не было ни души. Я приглядел эту виллу уже года четыре назад, и вот через четыре года настал момент, когда она пригодилась. Принадлежала она одному инженеру из Турина, который приезжал каждый год в начале августа и проводил здесь весь месяц. Я проверял много раз: он никогда не приезжал ни на Рождество, ни весной. Только в августе.

Соседние виллы тонули в темноте. Я открыл дверь в одну минуту, внес внутрь все привезенное и вернулся к машине. В два часа я оставил свою «127» перед вокзалом и угнал «альфетту». Проезжая вновь через парк, я подумал, что достаточно мне наскочить на любой контрольный пост и я погорел. Быстро водить машину я не очень-то умею и вряд ли сумел бы в случае преследования уйти от погони. Единственная надежда была на то, что удастся спастись бегством, если выскочить из машины и броситься в чащу. Но в этот час и при таком ветре все уже лежали в постелях. Я оставил «альфетту» подальше от виллы и остаток пути проделал пешком. Это было на рассвете 25 апреля. Я оставался на вилле, никогда не зажигая света и не открывая окон, до 17 июля, в то время как за ее стенами исчезали один за другим все люди нашей Семьи.

Время от времени у меня в памяти оживают те восемьдесят четыре дня добровольного заключения, которое спасло мне жизнь, но угрожало сумасшествием.

Днем я размышлял, ночью видел сны, и под конец то и другое путалось у меня в голове. Сначала я думал только о нем, о «у карузу»,[56] как его называли пожилые члены Семьи, те, кто знал его ребенком, еще в коротких штанишках, когда его отец был одним из самых влиятельных людей в Палермо. Они помнили, что он сделал потом для своего отца, когда тот болел и был прикован к постели, для своего дяди, у которого была та же болезнь, что и у отца, для брата, для друзей, для всех тех, кто обращался к нему с какой-нибудь просьбой. Стефано поистине был настоящим человеком, добрым и щедрым, слишком хорошим для этих иуд.

В такие минуты я боролся с искушением выйти из дома поздно вечером с пистолетом и кого-нибудь хлопнуть. Из тех, что помельче, я знал многих, знал, где их найти, знал, как они рассуждают, — это было бы легким делом. Но других — тех, что поважнее, в тот момент не сыскал бы и сам господь бог.

Иногда ночью я слышал, как перед виллой останавливаются машины. Уже стало жарко, люди приезжали купаться. Но всякий раз, как я слышал хлопанье автомобильных дверец, я подбегал к окну и пытался что-нибудь разглядеть сквозь прорезь жалюзи.

И в это время я строил всякие предположения, одно фантастичнее другого. Меня ищут? Благодаря радио я собирал информацию: знал, кто уже погиб, а кто убежал, как я. Гибель Индзерилло показала мне, что бойня не прекратится, пока жив и находится на свободе хоть один из нас. Его не спас даже бронированный автомобиль. Наверно, это была та машина, что заказал Стефано. Но разве человек может целый день проводить в автомобиле? Его «достали» в тот момент, когда он выходил из подъезда своего дома.

Я никогда не пропускал выпуска последних известий, но новости всегда были плохие. Кашиттуни погиб, его убили в собственной постели. Нцино был мертв: его застрелили вместе с Кармело. Убирали всех, одного за другим. Не было никакой надежды. Война уже кончилась раньше, чем началась. Мы не успели ее даже начать, как уже проиграли, потому что все остальные сговорились против нас, бок о бок с Корлеонцами. И радио сообщало только об убитых. О пропавших без вести, как я, ни слова, и я даже не знал, приходили ли меня искать у Терезы, в селении, у меня дома. Нашли ли «127» и поверили ли, что я уехал на поезде.

Я думал о своей двухкомнатной квартирке, о своих вещах. Уцелело ли что-нибудь? На комоде стояла фотография отца, в галстуке «бабочкой», вставленная в серебряную рамку. Я представлял себе, что ее разорвали или же бросили на пол лицом вниз. Может, она лежит на столе у полицейского комиссара или попала в чьи-то другие руки…

Консервы доводили меня до безумия. Я не мог больше их есть без хлеба. В определенном возрасте свежий хлеб нужен больше, чем женщина. Тот день, что я просидел, спрятавшись на стройплощадке в бочке, страдая от адской жары и трясясь от страха, был и то легче, чем эти два с половиной месяца на вилле в Монделло. Теперь я уже разговаривал сам с собой, смеялся, отрастил бородку — это я-то, который не выносит на лице случайного волоска. И вот в конце июня однажды ночью я решил выйти на минутку.

Ноги у меня дрожали. Я делал короткие шажки, как старик, и всякий раз, когда мне попадался кто-нибудь навстречу, начинал чесать нос или лоб, чтобы скрыть лицо. Как я уже говорил, дело было летом, и в этот поздний час на улице было полно народу, все с красивым загаром.

Я приблизился к морю настолько, чтобы вдохнуть его запах. Оно было совершенно спокойно, ни волн, ни дуновения ветерка. Потом увидел тележку с фруктами — одну из тех, что торгуют всю ночь напролет. Продавали также ломти арбуза со льда. Я съел большой ломоть и съел бы еще десять, но опасался, что меня запомнит хозяин, потому что он и так удивленно покосился на меня: столь жадно и поспешно, словно голодное животное, я пожирал арбуз. Я накупил всего столько, сколько мог унести, и вернулся на виллу довольный, как ребенок. Однако больше я не выходил.

После этой короткой вылазки я почувствовал себя лучше. Я вновь обрел способность мыслить, понимать что к чему. Прежде всего понял самое главное: после Стефано — никого. Я больше не желал иметь хозяев. Мне нужно было лишь одно — выжить. Если мне это удастся, я начну другую жизнь. Теперь я знаю, что рассуждать так меня заставили одиночество и внутреннее беспокойство. Остаться в живых — это от меня не зависело. Даже те, кто скрывался за границей, не могли быть уверены в своей безопасности. Что же говорить обо мне, у которого друзья были только в Палермо, и то их всех до одного, наверно, уже перебили. И все же каждый вечер, в темноте, я глядел на улицу и в голове у меня была одна неизменная мысль: я должен переменить свою жизнь.

16 июля я целый день занимался уборкой, привел все в порядок. Женщина бы сразу догадалась, что здесь жил кто-то чужой. Но инженер был вдовцом, и к тому же туринцем: разве мог он, бедняга, что заметить? Поздно вечером я вынес мусор, лег спать, а на следующее утро сбрил бородку и вышел на улицу, как самый обыкновенный гражданин. Пора было выпить утренний кофе, и тут как раз подошел автобус, идущий в центр. Это была самая приятная поездка в моей жизни.

Никто не мог себе представить, что я появлюсь вот так неожиданно. Тот, кто меня искал, думал, что я где-то далеко, а тот, кто не искал, считал, что меня убили. Времени у меня было в обрез, но первый ход остался за мной. Я пришел в бар «Эден» около десяти. Там уже кое-кто собрался, но все одна мелюзга. Лысик мыл стакан и, увидев меня, произнес как ни в чем не бывало:

— Эй, Джованнино! Никак это ты?

— Собственной персоной. Ну что говорят?

— Да ничего особенного… А знаешь, тут тебя ищут.

Я долгим взглядом посмотрел ему в лицо, чтобы понять, правильно ли я его понял. Потому что «кое-кто тебя ищет» означает одно, «тут тебя ищут» — совсем другое.[57]

— Кто меня ищет? — спросил я. Он стоял облокотившись о стойку. Перегнувшись еще больше и приблизив свое лицо к моему, он прошептал, чтобы никто не услышал, имя и прозвище. Они принадлежали человеку, с которым я лично не был знаком, но знал, кто он и на кого работает. Он интересовался, где я и что со мной, куда я исчез. Кто-либо, менее знакомый, чем я, с нашей средой, мог бы подумать, что это была уловка, чтобы заставить меня выйти из моего убежища, но я был уверен, что это не так. Чтобы достигнуть какой-то скрытой цели, ни к чему оставлять послание бармену. Я положил деньги за завтрак на стол.