Козентино подъехал точно в десять. Он был на машине некоего Греко — друга его и Терези. Он вышел из машины и, не произнося ни слова, изо всех сил прижал меня к своей груди. Я до сих пор помню его крепкое объятие. Потом подтолкнул меня к машине. Мы выехали из города. По дороге он мне сказал, что его арестовывали, но почти сразу же выпустили, как и многих других. Миммо же Терези до сих пор сидит в тюрьме. Я еще подвергаюсь опасности, потому что кто-то на допросе раскололся и назвал мое имя. До тех пор пока я не смогу явиться с адвокатом, мне нужно прятаться.

— Пока что ты отправишься со мной.

Он привез меня в деревенский дом, где жила его семья. Все относились ко мне с уважением, а жена Козентино стала расспрашивать о Нучче и, когда узнала, что она умерла, будучи в положении, стала причитать: «Бедняжка, бедняжка», совсем как тетушка Луиджина. Остальные слушали молча. Меня силой заставили поесть: баклажаны, запеченные с сыром, и еще что-то. Спать меня уложили одного в комнате. Утром Козентипо уехал ни свет ни заря и возвратился около двух часов дня.

В послеобеденные часы и до самого позднего вечера приходили люди и шел обмен информацией. В тот период всякая деятельность замерла: облавы продолжались и мы прекратили все дела. Я, чтобы отплатить за гостеприимство, занимался крестьянским трудом — там была лимонная роща, маленький огород, фруктовые деревья и деревья, дававшие тень. Я копал, полол, удобрял — и за этой работой незаметно бежало время, она помогала мне гнать от себя тяжелые мысли.

Я не помню, когда арестовали Стефано и его отца — именно в те дни или чуть позже, когда я уже поехал в свое селение к матери. Дон Паолино лежал в больнице в Неаполе, а его сын за ним ухаживал. Но теперь-то я уже знал, насколько прочна Семья. С их арестом почти ничего не менялось, так как Стефано продолжал отдавать распоряжения из тюрьмы. Мне объяснили, что «правителя» назначают только после смерти главы Семьи, а до того все остается по-старому.

Я пробыл у Козентино почти целую неделю: меня отпустили и позволили уехать только после того, как я рассказал, что мать в селении совершенно одна и до сих пор даже не знает, что умерла моя жена. Мне надо ей об этом сообщить.

— Монета у тебя есть? — спросил Козентино. После покупки земли, свадьбы и двух похорон я остался гол как сокол. Но я знал, что Семья сама в стесненном положении, так как много наших сидит в тюрьме: доход небольшой, а расходы огромные на адвокатов и помощь всем тем, кто за решеткой, и их родпым на воле.

— Со мной все в порядке, мне ничего не нужно.

— Как только приедешь в селение, все хорошенько разузнай, спроси, не искали ли тебя…

— Не беспокойтесь, ваша милость, — заверил я его. Он попрощался со мной шутливо, как тогда еще было в ходу:

— Попутного ветра и счастливого плавания…

Я сожалею только об одном: за столько лет мне так и не представилось случая отблагодарить его за все то добро, что я от него видел.

В селении меня встретила старушка, которая уже не готовила пищу и проводила целые дни сидя на скамеечке у двери или чиня вещи моего отца, которые уже некому было носить. Голова у матери еще работала, но силы ее совсем оставили. Иногда, сидя на своем обычном месте за столом, она закрывала глаза, и было не понять, спит она или думает о чем-то своем. Она чувствовала себя так, как чувствовал себя я, когда сидел на молу в порту, — одинокой и растерянной: дальнейшая жизнь утратила для нее всякий смысл.

Я задавал ей разные вопросы, чтобы заставить говорить, ведь поговорить она всегда любила. И чтобы как-то занять, делал вид, что мне надо то одно, то другое: погладить брюки, зачинить рубашку, приготовить поесть. И она пыталась угодить мне. Теперь она уже не спрашивала меня, долго ли я погощу. Она знала, что мне надо уезжать, что у меня своя, непохожая на здешнюю жизнь. Говорили мы с ней и о земельном участке.

Поскольку я не мог им заниматься, надо было либо продать его, либо сдать в аренду какому-нибудь верному человеку. Я спросил ее, приходил ли уже кто из владельцев смежных участков просить об этом. Они так долго дожидались, разве теперь могли упустить случай?

— Никто не появлялся, — ответила мать и переменила разговор. Я был уверен, что ей просто не хочется продавать землю, потому что она помнила, как радовался муж, когда я ее им купил. Поэтому я решил не заводить с ней больше этого разговора. Что касается остального, то я не беспокоился. Карабинеры не приходили, меня никто не искал. Видно, у них в Палермо были дела поважнее.

Я каждый день ходил в поле. Отец успел кое-что сделать на участке и сжал пшеницу. Чтобы сжечь солому, я решил сперва сговориться с кем-нибудь из владельцев соседних участков: мы бы сделали это вместе, а потом, может, удалось бы найти тракториста и обработать зараз оба участка — так бы это нам обошлось немного дешевле. Но в поле никого не было и в селении мне никто из соседей ни разу не попался на глаза.

В ночь перед отъездом я не мог найти себе места из-за жары. Я вертелся с боку на бок, а голова разрывалась на части от разных мыслей. И вдруг меня пронзила одна совершенно неожиданная догадка и весь сон сразу как рукой сняло. Я сел на кровати и попытался разглядеть, спит ли мать.

— Мама…

Она не спала. Я поднялся и присел на край ее постели. Я никак не могу понять, почему до сих пор никто из наших соседей не попросил продать им участок? И почему, когда я иду в поле, я никого из них там не застаю? И почему они даже не пришли на похороны отца и не явились с «визитом» выразить соболезнование?

— Спи, Джованнино, спи. Уже поздно, — ответила мать и повернулась ко мне спиной. И тут я понял, что моя догадка правильна.

— Матушка, вы должны рассказать мне, как умер отец, — произнес я шепотом.

Но я не думал, что мои слова причинят ей такую боль.

Она реагировала очень бурно: плакала и причитала, твердя, что теперь — вслед за мужем и беременной невесткой — ей грозит еще и лишиться сына. И молила создателя поскорее прибрать к себе и ее, чтобы она была вместе со своим мужем. Наконец я понял, что в такое отчаяние ее приводят мысли об обнаруженном ею некогда у меня пистолете и о том, для чего он может мне служить. И она рассказала, что отец, когда уже был в больнице, велел ей поклясться, что она никогда мне не расскажет о том, что с ним случилось.

Он вовсе не упал с мула. Его из зависти, с досады забили палками соседи по земельному участку. Они подняли руку на старика, озлобленные тем, что у них из-под носа уплыла возможность заполучить эту землю. Может, они и не хотели забить его насмерть, но когда увидели, что натворили, то так испугались, что никто из них не пришел даже на похороны — они не знали, успел старик или нет перед смертью что-нибудь сказать. А как только узнали, что в селение приехал я, их всех будто ветром сдуло.

Пришлось полночи утешать бедную женщину, чтобы она хоть немножко успокоилась. Я поклялся памятью жены и ребеночка, что никогда не доставлю ей огорчения увидеть меня за решеткой из-за этих трусливых подонков. Наконец она уснула, а я провел остаток ночи, думая об отце. Его последней мыслью перед смертью было опасение за мою жизнь. Он не хотел, чтобы я за него мстил. А может быть, не хотел даже, чтобы я вообще знал, как он погиб. Для пожилого человека такая смерть не слишком-то достойна.

Больше об этом не хочу говорить. Если человек способен все это понять, то слова тут излишни. А если нет, то объяснить не хватит и всех слов, какие есть в книжках.

В Палермо царила похоронная атмосфера. Тюрьма Уччардоне была набита битком, и многих отвезли «отдыхать» на материк. Также и Ди Кристина сидел за решеткой. Мы с ним уже очень давно не виделись.

На воле остались Лиджо, Риина, Провенцано и почти все Корлеонцы, скрывающиеся, так сказать, только для видимости, потому что, например, было известно, что Лиджо ходил в кондитерскую угощаться миланским куличом, а кто-то из друзей говорил мне, что видел Риину в Партинико. Провенцано находился то на Сицилии, то в Риме.