— Хотите уйдем отсюда?

До сих пор помню все покашливания, подсвистывания, скрип передвигаемых стульев, которые неслись вслед, пока я шел за ней до двери. Мы подошли к моей машине. Вокруг не было заметно ничего подозрительного, но я был начеку. До сих пор я никогда еще не слыхал, чтобы в серьезных делах использовали женщин. Но ведь всегда что-то происходит впервые.

Однако тут дело шло совсем о другом.

— Я — девушка Тано.

Кто мог этого ждать? Она сказала, что давно его не видела и очень беспокоится. Может быть, я могу что-нибудь о нем сообщить? Она меня поймала врасплох, и я не знал, что ответить. В конце концов я пробормотал, что Тано действительно куда-то исчез, но ведь мы с ним вовсе не такие близкие приятели и с чего это она вдруг задает такие вопросы именно мне?

— Он мне сам говорил, что вы с ним должны были провернуть вместе одно дельце. А после я его больше не видела.

Вот какая хреновина! Если бы я ответил, что это неправда, а Тано действительно ей все рассказал как есть, то она бы сразу поняла, что дело нечисто. Если бы я сказал, что это правда, то потом мне пришлось бы объяснять ей и все остальное, а кто много говорит, тот чаще ошибается, гласит древняя мудрость. Но поскольку мне хочешь не хочешь надо было что-то ответить, я рассказал, что мы с ним и впрямь собирались обтяпать одно дело: очень срочно доставить партию американских сигарет одному подходящему человеку. Но потом дело сорвалось и все кончилось ничем.

— Значит, вы ничего о нем не знаете?

— Ничегошеньки.

Разговаривая, я вел машину очень медленно, и так, катаясь, мы доехали до района Фавориты. Услышав мой ответ, она разрыдалась. Я дал ей свой платок, и даже еще не знал, как ее зовут. Она не желала слушать никаких утешений и постепенно успокоилась без моей помощи.

— Я должна его найти. А если он мертв, то должна знать, как он умер и кто его убил.

Я отвез ее домой и записал адрес, а потом сразу же поехал к Козентино и застал его беседующим с Миммо Терези об операции колена, которую он собирался себе делать. Терези принялся надо мной подшучивать и сказал, что если я правда парень не промах, то должен был заставить эту девицу позабыть о Тано. Козентино же сразу нахмурился. Он не в силах был поверить, что такой человек, как Тано, мог довериться какой-то девке и все ей выболтать.

— Подумать только, что за трепач, — повторил он вполголоса два или три раза. Терези долго не размазывал. Он приказал мне собрать сведения о девушке. Если она окажется опасной, необходимо принять меры.

— Как ее зовут? — поинтересовался Козентино.

— Лючия. Живет в переулке Кастельнуово.

— Миммо, это чья зона?

— Кажется, Пиппо Кало́, — ответил Терези.

— Ну тогда какие же могут быть проблемы?

— Никаких проблем. Это же женщина.

Я слушал их разговор, и все это мне не нравилось. Если в этом деле и возникли бы какие-нибудь проблемы, то решать их предстояло только мне. Тут уж ничего не попишешь.

1971 год остается самым ужасным во всей моей жизни. Мне было 36 лет, и я чувствовал себя, будто совсем еще молодой пенсионер, жил спокойно и благополучно, без всяких забот. А между тем всего за какие-то два месяца все изменилось.

Начался год хорошо. Дела шли как по маслу, и все было тихо-спокойно. Я купил еще одну машину, подержанную «джулию», которая была совсем как новая. С женой мы заключили соглашение: я учу ее водить машину, а она меня учит плавать. Насчет первого не возникало никаких трудностей. Что же касается плавания, в глубине души я был уверен, что не научусь этому ни сейчас, ни никогда потом. Некоторым вещам или выучиваешься в детстве, или уже никогда в жизни. А кроме того, я все время вспоминал о судьбе одного своего приятеля по фамилии Рейтано. Он умер за год до того на пляже у дороги на Мессину. От инсульта. С морем шутки плохи.

В мае убили прокурора Скальоне. Случай беспрецедентный. Даже я, человек необразованный, знал, что судейских трогать нельзя. Не говоря уже о том, что Скальоне был не какой-нибудь там деревенский судья, а «его превосходительство». Своими собственными ушами я слышал, как Стефано сказал: «Теперь невинные поплатятся за виновных». Он подразумевал, что по чужой вине пострадают многие, те, кто совсем ни при чем. Газетчики набросились на известие, как свора охотничьих собак. Я читал газеты, и с каждой строчкой росло мое беспокойство. Весь этот бардак грозил большими неприятностями. А в тот период неприятности мне были совсем ни к чему. Нучча наконец-то забеременела. И на этот раз дело оказалось, по-видимому, серьезным.

Сначала я не беспокоился, потому что уже знал, что из-за недоразвитой матки она все равно не сумеет доносить ребенка. Но так как шла неделя за неделей и ничего не происходило, я вдруг подумал: «А что если я и в самом деле стану папашей?» И когда оставался один, тихонько смеялся от радости. Чтобы ничего с ней не случилось, я не выпускал Нуччу даже на балкой. Мы вызвали из деревни одну из ее младших сестер, которая не была замужем, так как страшна, как смертный грех. Но она была хорошая девушка и взяла на себя все заботы. И вот так, хотя из-за истории со Скальоне в Палермо в тот период нельзя было работать, я жил себе потихоньку и радовался.

Но 10 июля пришла телеграмма о смерти моего отца. Я спросил по телефону разрешение уехать и помчался в селение. Поехал я один — подвергать жену тяготам поездки и привозить в дом, где оплакивают покойника, значит потерять ребенка.

Я приехал в послеобеденное время. День был очень жаркий, и на улицах мне никто не повстречался. Дом был такой маленький, что казалось, покойник занимает его целиком. Пахло слезами и священником. Мать выглядела восьмидесятилетней старухой. Она меня обняла и крепко прижала головой к своей груди, словно малого ребенка. Родственников пришло немного: кого уже не было в живых, кто эмигрировал. Сестра приехала на следующий день, и я еле ее узнал. Она была вся налитая, кругленькая, как персик, а стала сухая, как сушеная фига. Муж ее не приехал, так как на заводе дней за свой счет на похороны тестя ему не дали.

Я взял на себя расходы за все, что полагается делать в таких случаях. Это должно было выглядеть достойно, но без излишней роскоши, и я заказал гроб темного дерева. К вечеру следующего дня отец уже лежал под землей, а я все еще не мог осознать случившегося.

— Да как же это произошло? — спрашивал я всех, кто приходил с «визитом». Он упал с мула и не мог подняться с земли. Его отвезли в больницу, и сначала дело не казалось таким серьезным. Однако среди ночи он умер. Мул убежал, и только через два дня удалось его найти. В наше время такая смерть может показаться необычной, потому что теперь уже никто не ездит верхом. В деревне все передвигаются на мотоциклах, мопедах, мини-тракторах.

— Он умер, не изменив старым обычаям, — сказал священник, знавший отца много лет.

Сестра сразу же вернулась к себе в Грульяско. Я побыл еще немного, но беспокоился о жене и каждый день ходил на почту звонить ей по телефону. Однако на третий день вечером мне никто не ответил. На справочной сказали, что телефон у меня дома в полном порядке. Я продолжал набирать этот чертов номер до тех пор, пока не закрыли почту, потом вернулся домой и стал ломать голову, что же могло случиться. На следующий день я выехал спозаранку. Мать сдерживалась, чтобы не плакать, все время крестила меня и целовала в голову.

Дома никого не было. В квартире царил страшный беспорядок: непостланная постель, вещи на полу. Дверь, однако, не была взломана, и я нашел ее, как полагается, запертой на ключ. Как сумасшедший я бросился звонить по телефону. Жена Козентино сказала, что мужа нет дома и она не знает, где он. Но как только узнала мой голос и я рассказал ей, в чем дело, она разрыдалась.

— Да неужели ты не знаешь, что случилось? Эти мерзавцы…

Журналисты, которые всегда любят всему на свете давать имя и фамилию, окрестили ту ночь «ночью наручников». Облава была проведена не только в Палермо, но по всей Италии. Подготовлено все было в самой строгой тайне. Хватали всех, кого можно, — и крупную дичь, и всякую мелочь.