Я-то сперва думал, что ни о чем не догадывается кто-то, кто скрывается в домишке. Оказывается, там никто не прятался и это Тано не догадывался ни о чем. Об этом еще утром, когда зашел ко мне домой, мне сказал Козентино: «Он совершенно спокоен, ни о чем даже не подозревает. Постарайся сохранять спокойствие и ты. Притворись, что в домишке действительно кто-то скрывается. Постарайся, чтобы он вошел первым и выстрели сзади ему в затылок, чтобы было надежнее».

Так я и сделал — и прости-прощай, Тано.

Подсчитав деньги и увидев, что их, наверно, хватит, я решил, не откладывая, купить «семерочку». Это был земельный участок по соседству с нашим. Я в мыслях называл его так, потому что он был ровно в семь тумоло. Я хотел поторопиться, потому что из разговоров с братом владельца понял, что и другие соседи по участку имеют виды на эту землю.

Теща должна была делать операцию и приехала к нам в Палермо. Мне по многим причинам не хотелось везти Нуччу к себе в селение, и это был подходящий предлог оставить ее дома. Даже мать не нашла ничего странного в том, что я приехал без жены: по существующему обычаю, заботиться о здоровье престарелых родителей всегда дело дочери, независимо от того, замужем она или нет. Однако мать сразу же набросилась на меня с вопросами насчет того, почему у нас до сих пор нет детей. За три дня, что я пробыл дома, она затевала этот разговор раз десять, стоило нам только остаться с ней наедине. Я просто не мог больше выдержать.

Никому не сказав ни слова, я отправился к владельцу участка. Он признался, что с другими пока дело не идет дальше разговоров, и я понял, что с наличными в руках сделку можно будет заключить сразу же. Крестьяне долго раздумывают и всегда боятся продешевить. Но он знал, что я работаю далеко и у меня нет времени; как только я вынул бумажник, он сразу же дал согласие, и мы с ним выпили по стакану его домашнего вина. Я повел отца к нотариусу. Вид у него был растерянный и неуверенный. Он никак не мог поверить, что уже завтра утром, когда он выйдет в поле, эта земля будет его. Потом мы пошли к маклеру по продаже скота и сторговали второго мула — молодого и смирного. Мать плакала от радости и приготовила макароны и фасоль со эдоровым куском мяса.

Но отец даже не притронулся к обеду. Известно, что мужчина, что бы ни случилось, всегда должен оставаться мужчиной. Этот бедный старик, который всю свою жизнь был рабом у других, в одну минуту сам стал хозяином. Хватит нужды, хватит вечно что-то просить. Теперь ему уже никогда не придется батрачить, искать работу поденщиком и, если когда-нибудь ему вдруг не захочется вставать зимой на рассвете, никто не сможет обругать его бездельником. Разве ему было до еды? Он смотрел на миску с макаронами и только вздыхал. А мать глядела на него и у нее по щекам текли слезы. Я же сидел посередке между ними с ложкой в руке и не находил слов. Потом отец принялся рассуждать о том, что, по его мнению, надо сделать на новом участке — первым делом он сам мотыгой сразу же уничтожит межу. Наконец мы улеглись спать, но он всю ночь непрерывно ворочался в кровати и время от времени до меня доносился голос матери, увещевавшей его хоть минутку полежать спокойно, чтобы уснуть.

На следующее утро мы вместе пошли в поле. Отец скакал, как кузнечик: надо было только посмотреть на него! Он непрерывно повторял: «Погляди туда, погляди сюда!» и указывал то на то, то на другое, что я прекрасно видел и без него. Пришли соседи — те, что пытались купить участок до нас. Это были двое братьев — один вечно больной, с лицом, как у покойника, другой — приземистый и сильный, как бык. За три версты было видно, что они раздосадованы. С нами они еле-еле поздоровались. Я заметил, что это огорчило отца.

— Отец, не стоит обращать внимание. Они просто завидуют.

В ответ он неуверенно пожал плечами. Вид у него был смущенный. Впервые в жизни кто-то ему завидовал.

Сегодня я могу сказать об этом открыто. В течение десяти лет, до того как его убили, я был «верным человеком», то есть охранником, Джузеппе Ди Кристины в Палермо.

Я ему был благодарен в память о его отце. Когда я один ездил к себе в селение, на обратном пути я нередко заезжал в Рьези, и, если его там заставал, он всегда меня принимал. К тому времени он стал очень могущественным: говорили, что у него друзья среди министров и депутатов. Однако со мной он держался без всякого высокомерия. Даже больше того: сказав, что не знал о моей женитьбе, он настоял, чтобы я принял свадебный подарок, хотя после свадьбы прошло уже немало времени.

И вот однажды, в конце 1968 года, он обратился ко мне с целой речью. Он сказал, что, возможно, скоро я ему понадоблюсь для одного очень важного дела — акции, в высшей степени конфиденциального характера. Я не знал, куда девать глаза из-за смущения и неудобства, ибо знал, что вынужден ему отказать. Ведь самым строгим образом запрещено предпринимать что-либо вне Семьи. Он расхохотался.

— Ты что, может, думаешь, что я хочу заставить тебя поступить против чести? Это я-то? Успокойся, Джованнино, мы с твоим шефом как родные братья. Я с ним поговорю, и вот увидишь, он даст согласие.

— Козентино? — спросил я. Он снова рассмеялся.

— Да при чем тут Козентино! Он, конечно, человек, заслуживающий всякого уважения. Но разве ты не знаешь, что твой шеф — Стефано Бонтате?[44]

А кто мог раньше доверить мне эту тайну? К тому времени я уже достаточно хорошо знал жизнь и не открывал рот от удивления, когда приходилось слышать такие вещи. Но все равно не знал, что сказать, и Ди Кристина разъяснил мне ситуацию.

Он рассказал мне, кто такой Стефано Бонтате, сын Паолино Бонта́, как все его называли, которого я видел, когда он нес гроб дона Кало́ Виццини. Он сказал, что дон Паолино всю жизнь болел диабетом и Стефано заботился о нем и лечил с поистине дочерней преданностью и заботливостью, которые редко можно встретить в сыновьях. А ведь он одновременно учился и защитил диплом в Палермском университете. В двадцать лет он уже был «сыном священника», как называют людей, достойных уважения, настолько авторитетным, что Семья захотела, чтобы он ее возглавил, поскольку дон Паолино уже не в состоянии ничем заниматься из-за болезни. И это был мудрый выбор, потому что юноша показал себя способным руководителем и оправдал доверие.

Он объяснил мне также одну вещь, которую раньше я понимал не до конца. Мой случай был, так сказать, особый. Я являлся членом Семьи, но был вроде как приемным сыном. Он так и выразился: приемный сын. Я не был с нею «одной крови». Доказательство тому — Стефано до сих пор не знаком со мною лично, а я даже не знаю, что он мой шеф. И это была сущая правда. Мне никогда не сообщали имен всех членов Семьи, которых, по словам Козентино, насчитывалось сто шестьдесят человек. И разговаривать лично я имел случай лишь с немногими из них.

— Ну, как, понял? — спросил, заканчивая разговор, Ди Кристина. — Твой случай особый. Ты значишь меньше остальных, но зато более свободен. Поэтому не беспокойся…

Я сразу почуял, что что-то изменилось в моей судьбе. Примерно через месяц после этого разговора Козентино отвез меня в какую-то деревню — этого места я не знал. Там была красивая мандариновая роща, также был и Стефано Бонтате. Раньше я его никогда не видел. Первым делом я поблагодарил за присланный мне на свадьбу подарок и постарался хорошенько его рассмотреть. Он был, наверно, на пару лет младше меня и держался очень просто, без всякой важности. Говорил он еще лучше, чем Доктор, сразу было видно, что он человек очень ученый, и иногда употреблял такие слова, которых я не понимал. Даже столь пожилой человек, как Козентино, проявлял к нему удивительное почтение. А когда раскрывал рот, то Стефано слушал его внимательно и не перебивая. Именно тогда Козентино сказал одну вещь, которая наполнила меня гордостью. Он сказал, что я — «первоклассный человек действия».[45] А Стефано отозвался, что он сразу это понял, как только меня увидел.