Однако у меня дома обстановка была куда тяжелее. Я не в силах был больше видеть, когда возвращался вечером, пустынные темные комнаты, кухню, где не пахло едой, пустую постель. Я не мог этого выдержать. Я избавился от всех вещей и освободил квартиру. Хотя теперь мне не надо было уже бояться за жену, я не хотел, чтобы ко мне в дом вламывались, когда им вздумается, легавые и забирали меня в участок или полицейское управление, чтобы там хорошенько приласкать, как у них принято. Я предупредил Козентино, что собираюсь жить, чтобы чувствовать себя свободнее, то в каком-нибудь пансионе, то у друзей, то в наших «норах». Где придется.
Десять лет назад я даже не мог о таком и мечтать. Но теперь в семьях происходило то же, что и в армии: устав по-прежнему сохранялся, но дисциплина ослабела. Я видел «парней» — новичков, руки в карманах, вид вызывающий, которые воображали, что Тури Джулиано[46] им и в подметки не годится, и отвечали, когда их о чем-нибудь спрашивали, не вынимая изо рта сигареты.
Между тем мои взаимоотношения с законом уладились сами собой. Адвокат, которого я послал от своего имени, вернувшись, сказал, что против меня не могут возбудить уголовное дело, потому что нет состава преступления. Он мне сам растолковал, что это значит: они не нашли тела убитого. Но ему не удалось узнать, как звали того, чей труп они искали. Козентино, который собаку съел в таких делах, разъяснил мне, в чем дело.
— Нет, это был не донос. Кто-то из тех, что уже сидит в тюрьме, сообщил им сведения, но при условии, что его фамилия не будет названа. Легавые как ни старались, видно, ничего не раскрыли. Поскольку они знают, что ты не расколешься, у них одна надежда — найти труп. Если пропадает и не находится кто-то из живых, никто еще не может утверждать, что он мертв. Понял?
Понять-то я понял, но, как мне было узнать, кто же все-таки этот мерзавец, который раскололся, и какое именно из моих дел полиция имеет в виду? Козентино обещал мне поинтересоваться, но времена были тяжелые и было много куда более серьезных забот. Город менялся, менялись и люди, менялся сам образ мышления. Деньги текли рекой, настоящие, большие деньги. Раньше, когда занимались жилым строительством, чтобы разбогатеть, требовались долгие годы: разрешения, подряды, стройплощадки, рабочие, векселя. Теперь посредством похищения людей без всякого труда клали себе в карман миллиарды. И это еще были пустяки. Начали прибывать наркотики. Некоторые уже ими занимались, другие даже еще не знали, что это такое, и каждый называл их по-своему. Об этом, однако, я собираюсь рассказать потом.
Как-то вечером меня на улице вдруг кто-то окликнул. Я давно уже не ел пиццы, и мне захотелось пойти в пиццерию. Я обернулся и увидел девушку Тано. Я о ней уже и позабыл, но это была она. Она сказала, что Тано так и не появлялся, и она думает, что он, наверно, уехал в Соединенные Штаты, чтобы избежать каких-то неприятностей. Так делают многие.
Я ее пригласил в какую-то пиццерию неподалеку от Политеамы. Теперь она служила продавщицей в парфюмерном магазине. Она сказала, что не думает больше о Тано. Она его понимает: если ему пришлось бежать за границу, значит, у него были на это серьезные причины. Когда принесли пиццу, я вспомнил, что ее зовут Лючия. Я спросил, есть ли у нее жених.
— Я свободна.
Она жила в старинном доме в переулке Кастельнуово. Наверх вела длинная узкая лестница, пересекавшая лоджии и коридоры. На самом верху этой лестницы была комната с маленькой террасой на крыше. С нее были видны другие старинные здания и церкви, которых раньше я не видал. Не знаю почему, Лючия жила одна, хотя у нее были родители и братья. Это была странная девушка — она никогда ничего о себе не рассказывала. Я о ней сказал Козентино: «Если бы она была мужчиной, из нее вышел бы прекрасный боевик».
Между тем постепенно возобновилась работа. У меня была мысль надстроить наш деревенский дом: возвести второй этаж с двумя комнатами. Теперь все строили блочные дома, и некоторые старые трущобы, которые я помнил, за какие-то несколько лет превратились в трехэтажные особнячки с блестящими деревянными ставнями. Все хотели иметь новое жилье с ванной, облицованной кафельной плиткой, и комнатами, оклеенными обоями. И теперь уже никто бы не удивился, если бы и к нам пришли каменщики.
Мать была довольна, так как думала, что я решил расширить дом, потому что собираюсь вновь жениться и вернусь жить в селение. Я уже перестал оплакивать мою несчастную женушку, но был уверен, что во второй раз не женюсь. Но разве мог я сказать это бедной старушке, которая теперь жила только ради меня? И чтобы чем-нибудь занять ее, я не спеша перестраивал дом, и у нее вечно было полно хлопот с плотниками, водопроводчиками и каменщиками. И о другом она не успевала думать.
Тем временем Стефано выпустили на свободу. На своей загородной вилле он устроил целое пиршество — запеченные макароны и мясо на вертеле. Но я в те дни лежал в «больничке» с пулей в ноге. Это было мое первое и единственное ранение за тридцать лет, но так как меня застали врасплох, то прекрасным образом могли и отправить на тот свет.
Случилось это так. Я тогда жил в прекрасной квартире одного из друзей, сидевшего в тюрьме на Севере. Он оставил мне ключи с просьбой обо всем заботиться самому. Поскольку мне до смерти надоели меблированные комнаты и любопытствующие квартирные хозяйки, я решил поселиться там хотя бы на полгода. Лючия продолжала жить у себя, но время от времени я забирал ее к себе. Она готовила мои любимые блюда и вообще старалась, как могла. Иногда мы вместе смотрели телевизор, а потом ложились спать. Спать в одной постели с женщиной поистине приятное дело. В трудные времена я удовлетворялся даже проституткой и все равно мне это нравилось. Все дело в компании. Наверно, потому, что я провел слишком много ночей в хлеву рядом с мулом, или спал в общей постели с двумя братьями, или ночевал среди мышей. Или же проводил ночи в полном одиночестве, хуже чего нет ничего на свете.
Как-то вечером пришел ко мне Тотуччо Федерико. Когда он напускал на себя такой таинственный вид, значит, предстояла какая-то работа. Пока Лючия мыла на кухне тарелки, он сообщил мне, что надо уладить одно дельце. Некий Ло Прести, который работал механиком, занялся в нарушение всех правил на собственный страх и риск контрабандой. В ответ на первое же предупреждение он выхватил револьвер. Разумным путем дело уладить он, видно, не желает.
Мы согласовали все детали. Тотуччо спросил, нужен ли мне помощник, но я теперь уже знал свое дело и, если это зависело от меня, предпочитал управляться один. Чтоб уйти на следующий вечер из дому, пришлось придумать какой-то предлог, так как я обещал Лючии свести ее в кино.
У Ло Прести была маленькая мастерская на улочке, которой теперь уже больше не существует, в старой части города — грязной и сырой. Там что ни дверь, то какая-нибудь мастерская или лавочка. Во второй половине дня в нашем гараже мне, как обычно, дали чью-то «невинную» машину. Я прокатился в ней до кладбища на Монте Пеллегрино. Это была модель «127», не прошедшая и тысячи километров, и шла она так хорошо, что я тогда решил купить себе такую же.
Федерико описал мне механика, и я сразу узнал его, как увидел выходящим из дверей мастерской. Я подумал, что он похож на Микеле Каватайо, только гораздо моложе: ему самое большое было года двадцать два, он был невысок, но широк в плечах. Он вытирал руки тряпкой, разговаривая с каким-то рыжеволосым парнем. Вид у него был озабоченный. «Наверно, у него, бедняги, плохое предчувствие», — подумал я, глядя на него из машины. Как только рыжий убрался, я вышел из автомобиля. Механик все еще вытирал руки. Он взглянул на меня и пошел обратно в мастерскую. Я спокойно приблизился, руки в карманах, опустив голову и не поднимая глаз. Прежде чем войти, я оглянулся вокруг — в глубине улицы стайка ребят гоняла мяч и на ступеньках у своей двери сидел старичок с окурком тосканской сигары в зубах. Машин не было видно. Возможность представлялась идеальная. Но когда я заглянул внутрь этой провонявшей смазочным маслом норы, Ло Прести там не было. А были двое вооруженных людей, которые открыли огонь, не дав мне времени вытащить пистолет.
