— Да, увы! История правдивая! — задрожал секретарь.

— Сам видишь, было бы безумством воспользоваться твоим советом.

— Но я буду там, я же сказал!

— А вдруг тебя позовут, вдруг ты будешь занят или забудешь?

Диксмер безжалостно повторил, сделав ударение на последнем слове:

— Если ты забудешь, что я там?

— Но я тебе обещаю…

— Нет. Впрочем, и тебя это скомпрометировало бы: увидят, как ты со мной разговаривал. Ни мне, ни тебе это не подходит. Я предпочитаю пропуск.

— Невозможно.

— Тогда, мой дорогой друг, я заговорю и мы вместе отправимся на площадь Революции.

Полумертвый от страха, оглушенный, секретарь подписал пропуск для этого гражданина.

Диксмер стремительно вышел и занял, как мы знаем, место в зале трибунала.

Что произошло дальше, нашим читателям тоже уже известно.

Подписав пропуск, секретарь, чтобы избежать малейшего подозрения в соучастии, пошел в трибунал, и сел рядом с Фукье-Тэнвиллем. Канцелярию он оставил на своего первого помощника.

В три часа десять минут Морис, предъявив пропуск, прошел охрану и без затруднений добрался до роковой двери. Когда мы называем эту дверь роковой, то имеем в виду, что в помещение вели две двери. Через большую входили и выходили обладатели пропусков. А меньшая дверь была для приговоренных, через которую входили те, кто отправлялся на эшафот.

Комната, в которую попал Морис, была разделена на две части. В одной сидели служащие, регистрирующие приходящих. В другой, где стояли только деревянные скамейки, размещали тех, кого только что арестовали, и тех, кого уже приговорили. Впрочем, это было почти одно и то же.

В темный зал свет проникал из единственного окна, имевшегося в той половине комнаты, где размещались служащие.

В углу этого мрачного зала, прислонившись к стене, сидела в полуобморочном состоянии какая-то женщина, одетая в белое. Перед ней, скрестив руки на груди, стоял мужчина, время от времени пытавшийся заговорить с женщиной, которая, как ему казалось, теряет сознание.

Вокруг них сидели приговоренные: одни рыдали или пели патриотические гимны, другие прохаживались широкими шагами, как будто хотели убежать от мучавших их мыслей.

Это была своеобразная прихожая смерти и комната была достойна такого названия. Виднелись гробы, застланные соломой, и слегка приоткрытые — как бы зазывали живых. Это были кровати для отдыха, временные склепы.

В другом конце возвышался не менее безобразный шкаф. Один из осужденных открыл его и в ужасе отступил. В нем была сложена окровавленная одежда казненных накануне. В нескольких местах свешивались длинные волосы — своеобразные чаевые палача: он продавал их родственникам, если власти не успевали сразу же сжечь эти дорогие реликвии.

С трепетом Морис открыл дверь и одним взглядом охватил всю эту картину. Он сделал три шага и упал к ногам Женевьевы.

Бедная женщина вскрикнула, но Морис прикрыл ей рот.

Лорэн со слезами обнял друга: это были первые слезы, которые он пролил.

Как ни странно, остальных несчастных, которым предстояло умереть всем вместе, не затронула столь трогательная встреча трех друзей. Каждый из них был охвачен своими личными горестными чувствами. Чужие переживания их не волновали.

Трое друзей на какой-то миг соединились в теплом и почти радостном объятии. Лорэн первым пришел в себя.

— Тебя что, тоже арестовали? — спросил он у Мориса.

— Да.

— О! Какое счастье! — прошептала Женевьева.

Радость людей, которым осталось жить всего один час, не может длиться даже столько, сколько жизнь.

Морис, посмотрев на Женевьеву с той горячей и глубокой любовью, которая переполняла его сердце, поблагодарил ее за эти слова, такие эгоистичные и в то же время такие нежные, повернулся к Лорэну.

— А теперь, — сказал он, согревая в своих руках руки Женевьевы, — поговорим.

— Да, поговорим, — согласился Лорэн, — если для этого у нас хватит времени. Что же ты хочешь мне сказать?

— Ты арестован из-за меня, приговорен из-за меня, не совершив ничего противозаконного. Если мы с Женевьевой платим наш долг, так зачем еще и тебя заставлять платить его вместе с нами?

— Не понимаю.

— Лорэн, ты свободен.

— Свободен? Я? Да ты с ума сошел, — не удержался Лорэн.

— Нет, я в своем уме. Я повторяю — ты свободен, вот пропуск. Тебя спросят: кто ты такой, ответишь, что работаешь секретарем в тюрьме в Кармах и сюда пришел поговорить с секретарем Дворца. После разговора из любопытства зашел взглянуть на приговоренных, попросив для этого пропуск. Ты их увидел, ты удовлетворен и теперь уходишь.

— Это шутка, не так ли?

— Нет, дорогой друг, вот тебе пропуск, воспользуйся им. Ты ведь не влюблен, тебе не нужно умирать ради того, чтобы провести еще хоть несколько минут со своей возлюбленной, ни секунды не потерять из своей вечности.

— Не понимаю, Морис, — возразил Лорэн. — Если можно выйти отсюда, во что я никогда не поверю, то почему бы сначала не спасти сударыню. Что касается тебя, то мы посмотрим.

— Невозможно, — ответил Морис, у которого ужасно сжалось сердце, — ты же видишь: в пропуске написано «гражданин», а не «гражданка». Да Женевьева и не захочет выйти отсюда без меня и жить, зная, что я умру.

— Если она не уйдет, то почему, ты считаешь, захочу спастись я. Думаешь, у меня меньше мужества, чем у женщины?

— Ошибаешься, мой друг. Я уверен в том, что ты один из самых храбрых людей, но твое упрямство неоправданно и неразумно. Лорэн, воспользуйся случаем. Неужели ты не доставишь нам высшей радости — радости знать, что ты свободен и счастлив.

— Счастлив! — воскликнул Лорэн. — Да ты что, шутишь? Счастлив без вас?.. На кой черт мне жизнь в Париже без своих друзей? Жизнь, лишенная всего, что ее украшало. Не видеть вас больше, не докучать вам своими стихами? Ну нет, черт возьми, нет!

— Лорэн, друг мой…

— Да, именно потому, что я твой друг, я и настаиваю. Если бы у меня была надежда найти вас обоих, я преодолел бы все преграды. Но вырваться отсюда одному, чтобы потом ходить по улицам, склонив голову, мучиться от угрызений совести, непрестанно слышать взывающий голос: «Морис», «Женевьева», особенно в тех местах, где мы бывали вместе, чтобы ваши тени преследовали меня в любимом Париже. Нет, ей Богу, нет. И я считаю, что были правы те, кто изгонял королей, пусть даже короля Дагобера.

— Какое вообще отношение имеет король Дагобер к тому, что происходит сейчас?

— Этот тиран, разве не он говорил великому Элуа[71]: «Он не из такой уж хорошей компании, которую следует покинуть?» А я, я — республиканец! И я говорю: ничто не вынудит меня покинуть хорошую компанию — даже гильотина. В ней я чувствую себя хорошо, с ней я и останусь.

— Бедный друг! Бедный друг! — вымолвил Морис.

Женевьева молчала и только смотрела на них глазами полными

слез.

— Ты сожалеешь о жизни? — спросил Лорэн.

— Да, из-за нее!

— А я, я не сожалею ни о чем. Даже о Богане Разума, у которой — я забыл сказать тебе об этом, — были большие претензии ко мне, мешающие ей утешиться подобно Артемизе древности. Спокойно и сознательно иду на все. Согласен развлекать тех негодяев, которые побегут рядом с тележкой: я продекламирую красивое четверостишье мсье Сансону и попрощаюсь со всей компанией… Впрочем, подожди.

Лорэн замолчал.

— Впрочем, — продолжал он, — я хочу выйти. Я хорошо знаю, что никого не люблю, но совсем забыл, что я кое-кого ненавижу. Сколько времени, Морис?

— Половина четвертого.

— Мне хватит времени, черт возьми! Мне хватит.

— Конечно! — воскликнул Морис, — еще осталось девять обвиняемых. Наша очередь подойдет часам к пяти: у нас в запасе почти два часа.

— Этого времени вполне достаточно; дай-ка мне пропуск и двадцать су.

— Боже мой! Что вы собираетесь делать? — прошептала Женевьева.

Морис пожал ему руку: для него самым главным было то, что Лорэн все-таки уходит.