Все сели на свои места. Гражданин Моран расположился справа от Женевьевы, Морис — слева, Диксмер — напротив жены, остальные гости заняли свободные места за продолговатым столом.
Ужин был изысканным: у Диксмера был аппетит делового человека и он, не скрывая этого, отдавал дань своему столу. Его работники, вернее те, кто считались ими, составляли ему в этом добрую компанию. Гражданин Моран говорил мало, ел еще меньше, почти не пил и редко смеялся. Морис, возможно в силу обстоятельств, при которых впервые услышал этот голос, испытывал к нему живую симпатию. Только временами он пытался и не мог определить возраст Морана и это его беспокоило. Моран казался ему то человеком сорока — сорока пяти лет, то совсем молодым.
Диксмер, занимая место за столом, счел своим долгом разъяснить гостям причину присутствия постороннего человека в их узком кругу.
Он отчитался в этом как наивный, не привыкший лгать человек, но гости, казалось, остались вполне довольны объяснением, потому что, несмотря на всю неловкость, с которой промышленник представил молодого человека, его небольшая речь удовлетворила всех.
Морис взглянул на него с удивлением.
«Клянусь честью, — сказал он себе, — я кажется, перестаю верить самому себе. Неужели это тот самый человек с горящим взглядом и грозным голосом, который преследовал меня с карабином в руках три четверти часа назад с желанием убить? В тот момент я мог бы принять его за героя или убийцу, черт возьми! Как обстоятельства меняют человека!»
Во время этих наблюдений в сердце Мориса соседствовали печаль и радость, и оба эти чувства были так глубоки, что молодой человек и сам себе не мог объяснить, что преобладало в его душе. Наконец-то он был рялом с прекрасной незнакомкой, которую столько искал. Как он себе и представлял, у нее было нежное имя. Он пьянел от счастья, чувствуя, что она находится рядом с ним. Он впитывал каждое слово, произнесенное ею, звуки ее голоса приводили в трепет самые потаенные струны его сердца. Но сердце это было разбито тем, что он видел.
Женевьева оказалась такой, какой он ее представлял, действительность не разрушила сон той грозовой ночи. Это была молодая элегантная женщина с грустным взглядом, с возвышенной душой. Ее судьба была характерной для периода, предшествовавшего незабываемому 1793 году, это была благородная девушка, вынужденная из-за постигшего дворянство разорения связать свою судьбу с буржуазией, с коммерцией. Диксмер казался честным человеком, безусловно был богат, его отношение к Женевьеве, казалось, было отношением человека, который поставил себе цель сделать женщину счастливой. Но эти доброта и богатство, благородные намерения, разве могли они заполнить то огромное расстояние, которое существовало между этой женщиной и ее мужем: между молодой девушкой, поэтичной, изысканной, очаровательной и мужчиной довольно заурядной внешности со своими меркантильными заботами? Чем Женевьева заполняла эту пустоту?.. Увы, подсказывал Морису тот случай: любовью. Напрашивалось первоначальное предположение, возникшее в тот вечер, когда он встретился с молодой женщиной: она возвращалась с любовного свидания.
Мысль, что Женевьева кого-то любила, терзала сердце Мориса.
Итак, он вздыхал ц уже сожалел о том, что пришел сюда, чтобы принять еще большую дозу яда, называемого любовью.
Но наступила минута и. слушая этот голос, такой нежный, чистый и мелодичный, встречая ее взор, такой ясный, которому, казалось, нечего скрывать и который открывал самые глубины души, Морис думал, что совершенно невозможно, чтобы такое создание могло обманывать. И он ощущал горькую радость, думая, что это прекрасное тело и душа принадлежат этому буржуа с честной улыбкой и вульгарными шутками и всегда будут принадлежать только ему.
Говорили, в основном, о политике, да иначе и быть не могло. О чем еще было говорить в то время, когда политикой было пропитано все, она, казалось, виднелась на дне тарелок, покрывала все стены и каждый час о ней возвещали на улице.
Вдруг один из молчавших до этого гостей поинтересовался новостями об узниках Тампля.
При звуке этого голоса Морис невольно вздрогнул. Он узнал человека, который в недавнем приключении выступал за экстремальные меры, именно он уколол Мориса кинжалом, а затем настаивал на его смерти.
Объясняя патриотические взгляды и крайние революционные пристрастия того, Диксмер представил его как хозяина мастерской, честного мастера. При определенных обстоятельствах и Морис не был бы против чрезвычайных мер, которые в то время были в моде, проповедником которых выступал Дантон. Но будь Морис на месте этого человека, орудие и голос которого доставили ему так много неприятных минут, да и сейчас еще вызывали острые ощущения, он бы не убивал того, кого заподозрил в шпионаже, а закрыв того в саду, победил бы его один на один с саблей к руке, без жалости и сострадания. Вот так бы поступил Морис. Но нельзя же требовать от промышленника того, что можно потребовать от Мориса.
Этот экстремально настроенный человек, который, казалось, в своих политических взглядах выступал за те же жестокие методы, что и в личном поведении, заговорил о Тампле и удивился, что охрану узников доверили постоянному совету, который можно было легко подкупить, и солдатам муниципальной гвардии, чья верность уже не раз подвергалась соблазнам.
Да, — сказал гражданин Моран, — но все же нужно признать, что, во всяком случае до сегодняшнего дня, повеление солдат муниципальной гвардии оправдывало доверие нации а имени Неподкупный заслуживает, пожалуй, только гражданин Робеспьер.
— Несомненно, несомненно, — возобновил свою речь его собеседник, — но если ничего не случилось до сих пор, то нельзя утверждать, что ничего не произойдет и впредь.
— Это касается и национальной гвардии, — продолжал владелец кожевенной мастерской, — а ведь из секций также призывают группы граждан на службу в Тампль. Итак, вы не допускаете мысли, что в одной такой группе из двадцати-двадцати пяти человек не окажется восемь-десять молодцов, которые в одну прекрасную ночь перережут часовых и похитят узников?
— Полноте! — сказал Морис. — Ты видишь, гражданин, что это никудышный способ, ведь уже была похожая попытка похищения, но провалилась.
— Да, — снова сказал Моран, — но лишь только потому, что один из переодетых аристократов имел неосторожность в разговоре, уж не знаю с кем, обронить слово «сударь»
— А потом, — добавил Морис, который пытался доказать, что полиция Республики хорошо себя проявила, — появление в Париже шевалье де Мезон-Ружа было замечено с самого начала.
— Ах вот как! — воскликнул Диксмер.
— Разве знали, что Мезон-Руж в Париже? — холодно спросил Моран. — И что, было известно, каким именно образом он проник в Париж?
— Совершенно верно.
— Черт возьми! — сказал Моран, наклоняясь вперед, чтобы лучше видеть Мориса, — интересно было бы узнать об этом подробнее, ведь нам до сих пор об этом ничего не известно. Вы — секретарь одной из главных секций Парижа, вы ведь должны быть лучше осведомлены?
— Несомненно, — ответил Морис, — то, что я вам сейчас расскажу — истинная правда.
Все гости, и даже Женевьева, казалось, проявили нескрываемый интерес к рассказу молодого человека.
— Итак, — сказал Морис, — шевалье де Мезон-Руж, кажется, прибыл из Вандеи. Он пересек всю Францию удачно, как всегда. Днем, прибыв к заставе Руль, он прождал там до девяти часов вечера. В девять часов какая-то женщина, переодетая простолюдинкой, прошла через эту заставу с костюмом стрелка национальной гвардии для шевалье. Через десять минут она вернулась вместе с ним. Часовой, видевший, как она проходила одна, заподозрил недоброе, заметив, что женщина возвращается в сопровождении молодого человека. Часовой забил тревогу, сообщил на караульный пост, караульный отряд отправился за ними. Эта пара, почувствовав за собой погоню, бросилась к одному из особняков на Елисейских полях, где им открыли дверь. По всей вероятности, патруль, преданный тиранам, ожидал шевалье на углу улицы Бар-дю-Бек. Остальное вы знаете.
