Алым подошел к вышке, где он работал мотористом, и усмехнулся тому, как его буровой мастер, коренастый, с густыми, будто щеточки, черными бровями, молодой еще Али-Акбер беспокойно оглядывается, стоя на почерневшем от нефти помосте. Он повертывал во все стороны свою круглую бритую голову в желтой тюбетейке и вдруг весь просиял, увидев Алыма. Поздоровавшись с ним, Алым ушел в ту маленькую пристройку у самой вышки, где находился мотор. У Алыма всегда было все в исправности, и мотор тут же загудел.
Алым сделал знак Али-Акберу. Через минуту Али-Акбер вышел, лицо его, с круглыми щеками, выражало готовность и беспокойство…
— Ну, как насчет забастовки порешили? — шепотом спросил он.
— Это от тебя зависит, — ответил Алым.
— От меня? — удивленно переспросил Али-Акбер. — Я в этом деле все равно что женщина: сижу на своей половине и слушаю, что мужчины решают.
Алым покачал головой.
— Ты женщин обижаешь. Наши жены не хотят больше погребать детей в горькой земле Апшерона. Или ты не знаешь, что они толкуют о забастовке?
— Моя молчит, — ответил Али-Акбер не без самодовольства.
— Ты живешь лучше, чем мы.
Али-Акбер нахмурил свои густые брови-щеточки.
— Разве слышал ты от меня хоть слово возражения, Алым? Я всегда был и буду с товарищами. В партиях я не разбираюсь, да и нет у меня к этому интереса. Я лучше по нефтяному делу почитаю — для этого я научился читать по-русски. Но от людей я не отбиваюсь.
— Если бы ты был собака, а не человек, я бы с тобой но разговаривал, — ответил Алым. Он помолчал. — Так как же ты решил? — спросил он.
Али-Акбер развел руками, вздохнул и ничего не ответил.
— Подумай еще, — сказал Алым. — Ведь ты все равно будешь участвовать в забастовке, и если хозяева победят, они тебе этого так не спустят. Решай! И потом всю жизнь ты будешь с гордостью вспоминать о том, что совершил за один день!
— Что же я должен сделать? — спросил Али-Акбер.
И Алым стал еще раз разъяснять Али-Акберу то, о чем говорил ему уже не раз:
— Три человека должны от имени всех рабочих Баку войти в дом Совета союзов нефтепромышленников и вручить самому Гукасову, как представителю класса капиталистов, наши справедливые требования. Эта тройка должна состоять из русского, азербайджанца и армянина, а ты в этой тройке будешь представлять всех азербайджанцев и всех мусульман. Поверь мне, много нашлось бы наших азербайджанских товарищей, которые с гордостью и радостью согласились бы исполнить это дело. Но мы не всякого можем послать: нужен человек грамотный, знающий обхождение, потому что может зайти серьезный разговор. Мало вручить наши требования, нужно защитить их, а я слышал тебя и знаю: ты это можешь.
— Но я ведь человек беспартийный, — сказал Али-Акбер.
— Именно потому мы тебе и предлагаем совершить это дело. Только один из вас будет партийный, а двое беспартийных. Иначе наши враги могут сказать, что это партийные затеяли забастовку.
— Такого разговора не должно быть, — сказал Али-Акбер. — Эх, Алым, я даже во сне вижу, как мы войдем во дворец, где сидит главный паук Гукасов, я взгляну в его идольское лицо — и на тебе, возьми наши требования!
— Так согласен? — спросил Алым.
— Головой согласен, сердцем согласен, и живот, — и он ладонью хлопнул себя по животу, который начал, видимо, недавно округляться, — живот свое бурчит.
И он так смешно и жалобно сказал об этом, что Алым рассмеялся.
— Неужто доверился животу? — спросил Алым с усмешкой. — За голову твою обидно — она у тебя умная, за сердце твое — оно честное.
Али-Акбер ничего не ответил, выражение серьезности и даже торжественности выступило на круглом лице его. Алым понял, что может на него рассчитывать, и перевел разговор на другое.
— Случилось одно дело, Али-Акбер, надо бы мне сейчас уйти.
— Надолго? — озабоченно спросил Али-Акбер. — А если начальство о тебе спросит? О Шамси я не беспокоюсь: есть ли он здесь, нет ли его — это только мы знаем. А тебя могут позвать на другую вышку, ты среди мотористов самый толковый. А что, если без тебя этот новый станок закапризничает?
— Не может этого быть. Слышишь, как работает?
Они прислушались к гулким и равномерным звукам, издаваемым новым станком. Алым слушал, нахмурив брови, мечтательная улыбка появилась на губах Али-Акбера.
— У змея — мудрость, и у него — жало, — вздохнув, сказал Али-Акбер.
Алым кивнул головой.
Они говорили об изобретателе бурового станка Рамазанове.
Кто в Баку не знал, что Рашид Рамазанов пришел на промыслы бедняком и начал работать в нефтяной разведке простым рабочим? Но в охоте на нефть, как в охоте на дичь, нужно иметь чутье гончей собаки, говорил Рамазанов. Именно это чутье помогало ему в спекуляциях на нефтяных участках. Тогда-то он и заметил, что так называемые истощенные участки таковыми отнюдь не являются, — нужно только взяться как следует за их эксплуатацию. Нужно создать инструмент для более глубокого бурения, — этим-то и занялся втихомолку Рашид Рамазанов в своей маленькой слесарной мастерской.
Он уже тогда начал заблаговременно скупать нефтяные участки, прослывшие истощенными, — так был уверен в успехе бурового станка, который создавал. Участки скупал он за гроши, а зачем это ему нужно, стало понятно только после того, как Рамазанов запатентовал свою новую буровую машину и на пробу применил ее на своих «мертвых» участках, И мертвые ожили! Так Рашид Рамазанов за короткое время стал одним из самых богатых людей в Баку.
Теперь не приземистая мастерская, а целый огромный завод занят был выпуском «бурового станка Рамазанова». Вскоре превосходство его бурового станка вынуждены были признать даже кичливые европейские и американские нефтепромышленные фирмы. Азербайджанцы гордились Рамазановым — ведь свой человек, земляк, росток родной азербайджанской, огнем напоенной земли.
Шамси Сеидов — глава фирмы «Братья Сеидовы», несомненно самый невежественный из всех азербайджанцев-нефтепромышленников, — был упрямым противником бурового стайка Рамазанова. После того как руководство фирмой «Братья Сеидовы» в результате бегства Шамси перешло в руки сына его Мадата, Рамазанов добился своего и на выгоднейших для Сеидовых условиях поставил свой буровой станок на заброшенном из-за истощенности участке — и участок ожил. Таких заброшенных участков у Сеидовых было много. Рамазанов сам приезжал на промысловый двор Сеидовых и помогал устанавливать свой станок. Только сообразительные и толковые рабочие, такие, как Али-Акбер, Алым, были поставлены работать на этом станке. К ним не случайно присоединили также и хозяйского племянника Шамси.
Нельзя было не восхищаться сноровкой и ловкостью долговязого и длиннорукого Рамазанова, хотя оба они — и Али-Акбер и Алым — знали, что Рамазанов злейший враг бакинских рабочих.
С помощью своего главного кочи — зверя и преступника Ибрагима-ага — Рамазанов создал самую большую шайку наемных убийц, предназначенную для расправы над передовыми рабочими и для запугивания рабочей массы. И ни на одном предприятии Баку не было такой зверской эксплуатации и такого застращивания, как на машиностроительном заводе Рамазанова.
— Так я все-таки пойду, — сказал Алым. — Мне пора.
Али легонько толкнул Алыма в живот, что означало у него прилив хорошего настроения, и засмеялся, сразу во рту его обнаружился ряд белых, необычайно крепких, больших зубов.
— Иди, — сказал он Алыму весело. — Если кто из начальников ко мне зайдет, я скажу, что у тебя началась рвота с кровью и ты пошел в больницу. Я даже побрызгаю здесь карболкой. Начальство так боится чумы, что у любого отпадет охота спрашивать.
Алым кивнул головой и ушел.
У Али-Акбера голова хорошо варит, — очаг чумы не более чем в двадцати верстах от промыслов. Юный Шамси уже не рассчитывает увидеть живыми свою мать и сестер. Вот так и происходит с людьми. Приехал в Баку хозяйский племянник, перед дядей хвостом вилял, в глаза заглядывал, только и слышно было, как толковал среди рабочих: «дядя мусульманин», «мы мусульмане», «он нам родной по языку и по крови»… А как началась чума и дядя показал свою трусость и подлость, бросил в беде своего племянника, и семью его, и всех мусульман, тут человек и прозрел. Больше он уже не ослепнет. Конечно, Шамси еще таскает с собой потертый дедовский намазлык [5], молится на восходе и на закате, «омывает» ноги сухим песком и — чуть свободный час — хватается за сааз и стонет, тянет, перебивая всхлипами, бесконечные песни к возлюбленной, которой у него еще нет… А теперь сааз заброшен: понял юноша, что его горе — это общее горе.
