— Значит, все благополучно? — с облегчением спросил Темиркан и почувствовал, что кровь прихлынула к щекам.
— Что значит благополучно? — задумчиво сказал Гинцбург. — Банк прибрал к рукам акции мелких держателей, которые на этом понесли убытки. Мелким держателям это плохо, а банку в конечном счете будет совсем неплохо. Хотя мы с вашим сиятельством в свое время не мало толковали обо всем этом, но я чувствую, что сейчас нам нужно кое-что освежить в памяти. Русское правительство строит на Кавказе эту самую стратегическую железную дорогу — раз, — и Гинцбург, отставив большой палец от других пальцев, показал его Темиркану. — О стратегии мы, конечно, говорить не будем, — многозначительно снизив голос, произнес он, — хотя и о ней стоило бы поговорить. Но сейчас-то для нас важна отнюдь не стратегия, а то, что в проведении этой железной дороги заинтересован тот глубоко мирный и даже демократический Кооперативный банк, представителем которого я имею честь состоять. Ведь новая железная дорога дает нам, таким образом, возможность на более выгодных условиях вывозить казачью пшеницу с Северного Кавказа к Черному морю. — Рувим Абрамович перед носом Темиркана кокетливо покрутил теперь уже указательным пальцем и, загнув его, добавил: — Итак, третье: казачество. Пароходчики, вывозящие из России пшеницу на Запад, также заинтересованы, — и он показал Темиркану средний палец. — Создается единство коммерческих интересов, а где есть единство коммерческих интересов, там все идет гладко. И тут на сцену выплывает главный кит, — показал Гинцбург свой безымянный палец с толстым обручальным кольцом, — могучий Англо-Нидерландский банк, гордость Лондонского Сити. Он связан, с одной стороны, с нашим Кооперативным банком, а с другой, как мы уже упоминали, с пароходными компаниями. Так создается акционерное общество «Транслевантина». Русское правительство строит железную дорогу. «Транслевантина» берется на выгоднейших условиях поставлять оборудование: паровозы, водокачки, разные там семафоры, стрелки и еще много чего — все, кроме рельсов, поставляемых русскими заводами. Железная дорога выйдет к порту на Черном море — и тут наша «Транслевантина» заранее, пока это еще дешево, скупает земельные участки. Железная дорога должна пройти по землям веселореченского племени, и я появляюсь у вашего сиятельства… — Тут тяжелая, мягкая рука Рувима Абрамовича похлопала Темиркана по плечу. — Одновременно наш Кооперативный банк строит в этом порту элеватор по последнему слову техники и учреждает кредитные товарищества в станицах. Сбережения богатых казаков и мужиков, вроде наших друзей Решетниковых и Лаптевых, превращаются в капитал, в силу, которая на железнодорожных станциях Кавказской магистрали закладывает элеваторы, мельницы, склады сельскохозяйственных орудий. Все идет прекрасно, все хорошо… Но тут вмешиваются ваши строптивые соотечественники, начинают свой дурацкий бунт, русское правительство со свойственной ему грубостью поднимает на весь мир пальбу из пушек, грохот долетает до Парижа, мелкие держатели акций пугаются и… Я не хочу вам рассказывать сказку про белого бычка…
— Но ведь их усмирили. А железную дорогу продолжают строить. Значит, все восстановлено? — спросил Темиркан.
— Ах, ваше сиятельство!.. — укоризненно и даже немного сердито ответил Гинцбург. — Все, кроме коммерческого доверия. Вы все-таки забываете о нашем главном, англо-голландском хозяине, о банке… Предотвратив крах нашей новорожденной «Транслевантины», он тоже понес некоторые убытки. Конечно, приобретая за дешевку наши акции, он потом с лихвой возместит потери, — но когда это будет? А пока мы от наших заморских принципалов имеем прямое указание: свертывать наши операции в Веселоречье. Для этого-то я и прибыл сейчас на Кавказ. И так как мне дороги интересы вашего сиятельства, я хочу, чтобы они не очень пострадали во время этих операций.
Темиркан в свое время столько потратил умственных сил, чтобы понять, почему этим неизвестным ему людям из-за морей понадобилось принять участие в его делах! И сейчас он никак не мог понять обстоятельных объяснений Гинцбурга.
— А впрочем, ваше сиятельство, не мучьте себя беспокойными думами, — добавил Гинцбург, взглянув на омрачившееся лицо Темиркана. — Сначала поправляйтесь, а потом приезжайте в Питер. Я постараюсь уладить дело с вашими векселями, чтобы вас не беспокоили.
Итак, его даже могли побеспокоить. А он-то надеялся, что Рувим Абрамович еще добудет ему денег.
Темиркан за последние два года привык к деньгам и без них ощущал странное бессилие. Это было душевное бессилие, но ощущалось оно почти физически. Темиркану в эти дни вспоминалась одна старинная сказка о проклятом Змее Семиглавце, угнетателе людей. Раз в три месяца змей пожирал самого сильного юношу и самую красивую девушку и опять погружался в сон в своей увешанной коврами и украшенной драгоценностями пещере. Но однажды его пробудил громовой голос: «Хватит храпеть тебе, семиглавая нечисть!» Змей распялил все свои четырнадцать глаз, приподнялся, раскрыл все семь своих пастей, распустил крылья — и увидел перед собой большеглазого, широколобого Батраза, а в руках его — о, ужас и гибель! — бились три черных ворона. Не простые то были вороны. Они жили посреди океана, на безлюдном острове, в тихом саду. В одном была скрыта сила Семиглавого, в другом — его надежда, в третьем — душа. Не легко было постичь эту тайну, но Батраз недаром прославлен вовеки как защитник людей, расчистивший землю от одноглазых людоедов, семиглавых змеев, от полунощных и полуденных духов. Проник Батраз в тайну змея, добрался до острова и изловил воронов… Семиглавый, увидя в руках Батраза свою силу, надежду и жизнь, мгновенно воспрянул, чтобы обрушиться на врага. Но тот оторвал голову первому ворону — ворону силы, — и вмиг испарилась, исчезла сила Семиглавого. Громадной живой глыбой, бессильно трепещущий, распростерся змей на своем ложе. А Батраз уже держит ворона надежды и вот-вот оторвет и ему голову…
В детстве, слушая эту сказку, Темиркан всегда сочувствовал светозарному Батразу, другу людей, а теперь, вспомнив ее, поразился: почему он не подумал тогда о том, каково было Семиглавому, со своими четырнадцатью крыльями и двадцатью восемью лапами, с острыми, как мечи, когтями и семью ядовитыми жалами, беспомощной грудой лежать перед своим безоружным врагом? И, что было страшнее всего, образ Батраза в расстроенном воображении Темиркана приобретал вдруг черты молодого Науруза, одного из главных вожаков только что подавленного восстания. Как Темиркан ни гнал от себя это видение, навеянное старой сказкой, молодой Науруз со своим румяным лицом и бесстрашным взглядом, безоружный, неотступно стоял перед Темирканом, бессильно распростершимся на постели, — стоял, готовый оторвать голову второму черному ворону, воплощавшему в себе надежды Темиркана.
Рассудком Темиркан понимал, что видение это порождено отвратительной болезнью, упорно не проходившей ни от настоя чеснока на водке, ни от усиленных доз хины, которую он стал вновь принимать по настоянию Гинцбурга, после чего ему все время казалось, что где-то бьют в набат. Болезнь не проходила, и стоило лишь закрыть глаза, как воспоминание переходило в галлюцинацию, и он, пугая Дуниат, с хриплым криком просыпался.
Да, сила покинула Темиркана. Этой силой были деньги. Когда-то отсутствие денег заставило его уйти с военной службы, подать в отставку и уехать из Петербурга. А потом пришли деньги и дали ему силу. Эта сила подняла его до сената, довела до самого царя и помогла ему отнять пастбища у своего народа. Но вот из-за восстания на пастбищах стала таять цена на бумаги где-то в далеком Париже… И деньги отхлынули от него.
Гинцбург уехал. Денежный источник, из которого за последние годы привык черпать Темиркан, иссяк, и Темиркан опять превратился в штаб-ротмистра в отставке, захудалого мусульманского князька, которому так трудно приходится со своей разросшейся семьей.
За окном природа его родины справляла долгий и радостный праздник лета, а Темиркан не видел ни зелени лесов, ни синевы неба, ни сияющих белизной горных снегов, по которым рассеянно скользили его глаза.
