Темиркан взглянул на часы. Было половина пятого, а командир корпуса просыпается только в шесть. Есаул Третьяков, под командованием которого находилась сотня, посланная в тыл противника для поддержания Смолина, имел приказ сразу же атаковать турок, но он почему-то медлил, а почему — никак не выяснишь: связь не была еще налажена.

Темиркан перешел с крыльца дома, который он занимал, через улицу, направляясь к домику, где еще горел свет, казавшийся при заре ненужным. Заря уже зажгла над скалистыми горами и зеленью долины, над домиками армян, слепленными из глины и сложенными из камня, свой чистый, ало-желтый свет. Взлетели ракеты — одна, другая, — турки о чем-то сигнализировали. Может быть, обнаружили у себя в тылу русских? Темиркан вошел в домик. Здесь было еще темно, горела керосиновая лампа. Прапорщик Мурадян, молодой человек с темными бачками и худым смуглым лицом, вел допрос взятых в плен турок.

Все они были ранены. Сквозь бинты на руках, головах, груди сочилась кровь. В комнату они входили угрюмые, озираясь и не ожидая для себя ничего хорошего. Но когда Мурадян заговаривал с ними на родном языке, они сразу с охотой начинали говорить, почтительно именуя «эфенди» молодого вежливого офицера, который прежде всего спрашивал пленного о том, накормили ли его.

— Что значит, Ашот Меликович, у турок белая и зеленая ракета? — жестом посадив на стул вскочившего с места Мурадяна, спросил Темиркан.

— Белая и зеленая из одного места?

— Нет, из разных.

Мурадян, склонив голову набок, сощурился, припоминая, потом покачал головой, полез в ящик и достал оттуда перехваченный у турок код сигнализации.

— Если не переменили, то белая запрашивает, где начальник артиллерии, зеленая означает: «Его здесь нет».

— Значит, еще, видно, порядка не навели, — удовлетворенно сказал Темиркан. — А у вас что слышно?

— Да все одно и то же. Их уверили, что пленных русские будут четвертовать, не более и не менее. Об этом именно способе казни военнопленных рассказывал им мулла. И когда они видят, что их не только не четвертуют, а угощают из общего солдатского котла и раненых тут же перевязывают, они при первом звуке турецкой речи рассказывают обо всем. Все они из восьмой новой дивизии, набранной в районе Измира исключительно из турок, номера полков двадцать пять и двадцать шесть. Очевидно, есть также и двадцать семь, но мне не попадались. Артиллерия немецкая. Есть немецкая новинка — огнеметы, которые в бой еще не введены.

Темиркан недовольно поморщился — он представлял, какой эффект может иметь на фронте внезапно введенное в бой новое оружие.

— Пропаганда все та же, — продолжал Мурадян. — Армяне призвали русских, чтобы стереть турок с лица земли.

— А о том, что я армянин, никому из них, очевидно, и в голову не приходит. Что они обо мне думают, ума не приложу. Только один спросил: «Разве у русских есть тоже свои турки?»

Темиркан хотел уйти, словно разговор этот имел отношение и к нему самому и был неприятен.

— У меня тут есть один экстраординарный случай. Я предполагал позвонить вам, Темиркан Александрович. Может быть, разрешите доложить?

— Давайте, — сказал Темиркан и, опустившись на стул, устало зевнул. — Давайте ваш случай.

Мурадян отослал конвойного с пленными и вполголоса сказал Темиркану:

— Казаки Смолина еще при первом разведывательном поиске схватили какого-то человека в белом шелковом покрывале; такие покрывала носит лишь арабская иррегулярная конница, арабы в некотором количестве имеются в составе действующих против нас войск. Пленный этот болен, температура тридцать восемь и шесть, его рвет. Он отлично говорит по-русски, но имя свое скрывает, требует, чтобы о нем доложили в штаб фронта, полковнику Марину.

Батыжев и Мурадян взглянули друг на друга, и Мурадян, прищурив свои красивые яркие глаза, сказал:

— Так или иначе, это из разведки.

— Давайте сюда этого араба, — зевая, сказал Темиркан. Как только он опустился на стул, ему сразу же захотелось спать.

Окна уже посветлели, но Мурадян, видимо, не замечал этого и не гасил огня, а Темиркан не напоминал об этом, так как боялся, что, как только огонь погаснет, он сразу же уснет.

Отодвинув стул в угол комнаты и оперев голову на руку, Темиркан видел сквозь дымку дремы, как санитар из соседней комнаты, поддерживая, ввел высокого человека, обросшего кудрявой темно-рыжей бородой, только карие глаза сверкали лихорадочным блеском. Он пытался и не мог стоять на ногах. Но по тому, как он подобрался, увидев Темиркана, у него мелькнула мысль, что перед ним русский офицер.

— Вы русский? — спросил Темиркан.

— Русский, — подумав, ответил тот.

— Офицер?

В ответ на этот вопрос последовала обращенная к Мурадяну фраза, произнесенная почти требовательно.

— Вы докладывали, господин прапорщик, господину полковнику о том, что я незамедлительно прошу доставить меня к полковнику Марину? Иначе я… — Он вдруг осекся и замолчал.

Темиркан заметил выражение удивления и негодования в расширенных глазах пленного. Проследив за его взглядом, Темиркан с неудовольствием увидел в окне заинтересованное и улыбающееся лицо мистера Седжера.

— Замовар подан, Темиркан Александрович, — выдавая самую широкую из своих улыбок, сказал по-русски мистер Седжер, делая шуточное ударение на слове «самовар».

— Да, да, я сейчас приду, — сухо сказал Темиркан, желая, чтобы англичанин исчез.

Но англичанин не исчезал.

— Дело разведки есть почетное дело в армии, — сказал Седжер, обращаясь к «арабу». И, улыбаясь еще шире, ловко вскочил вдруг на окно домика. — Я хотел бы пожать руку герою разведчику.

Но странный пленник круто повернулся спиной к англичанину и хрипло сказал, обращаясь к Темиркану, — взгляд его больших воспаленных глаз был просителен, но в нем была даже угроза:

— Отправьте меня скорее туда, куда я прошу, потому что, боюсь… мне жить осталось считанные часы… — Отвернувшись и скрыв лицо в грязно-белом покрывале, которое было накинуто поверх его смугло-коричневого тела, он прошептал так, что шепот раздался по всей комнате: — Кажется, у меня чума.

Англичанин так и застыл посреди комнаты с протянутой рукой и искусственной улыбкой на губах. Мурадян, откинувшись на спинку стула, заиграл дрожащими пальцами по столу…

Темиркан встал с места. Он вдруг с ужасом вспомнил, что месяца два тому назад он действительно получил секретный приказ об опасности возникновения чумы, — приказ этот предусматривал немедленные мероприятия по строгой изоляции и карантину.

«Да ведь, пожалуй, я и сам попаду в карантин», — подумал Темиркан. В этот момент пленный свалился на земляной пол, сотрясаясь в судорогах.

Уверенная в том, что Константин погиб на фронте, Люда Гедеминова приехала в Баку с желанием разыскать своего маленького Аскера, мальчика, которого она выходила во время чумы летом 1914 года. Вся семья Аскера умерла тогда от чумы, а у него оказался дифтерит. Но болел он тяжело, и если бы не Людмила, живым ему не быть. Когда Людмила потеряла Константина, она стала все чаще вспоминать о маленьком Аскере, ей думалось, что любовью к нему заполнилась бы образовавшаяся в душе ее пустота.

Аскер после отъезда Людмилы рос в многодетной семье двоюродного дяди, среди своих сверстников — девочек и мальчиков, Людмилу помнил смутно, и те русские слова, которым он у нее научился, почти совсем потонули в стихии родной азербайджанской речи, поглотившей его целиком.

Семья Аскерова дяди встретила. Людмилу как родную. О русской ханум, самоотверженно выходившей маленького осиротевшего азербайджанца, хранили благоговейную память. В честь Людмилы устроили пиршество и засыпали ее подарками. Аскер смотрел на Людмилу с отчужденным любопытством, и ей пришлось с грустью признаться, что она ему просто не нужна.

А тут пришло назначение, и ее, студентку-медичку третьего курса, досрочно выпущенную в качестве зауряд-врача (особенная должность, изобретенная для нужд военного времени), прикомандировали в качестве младшего врача-ординатора к противоэпидемическому изолятору, расположенному на высоком плоскогорье турецкой Армении, занятом русской армией. Противоэпидемический изолятор располагал только одним сложенным из белого камня домиком — усыпальницей какого-то мусульманского святого. Этот домик казался особенно маленьким, потому что он был, словно шапкой, накрыт грузным куполом, и, как усыпальница, здание это выглядело роскошно. Сама могила шейха помещалась в нише стены, обращенной к Мекке, но еще до прибытия Людмилы могилу забили досками и замазали мелом. Самое же помещение мавзолея разгородили дощатыми перегородками на три комнаты. В одной из них жил непосредственный начальник Людмилы, старичок военный врач, жестоко пивший горькую, в другой помещалась канцелярия, третья же была предназначена для Людмилы.