— А где же самый изолятор? — спросила Людмила.

— Э, помилуйте, какой тут изолятор, — ответил начальник. — Ну, разобьем палатки. А ля гер ком а ля гер[10].

Циничная французская пословица не убедила Людмилу. Она начала с того, что упросила своего начальника выехать из часовни и поселиться в палатке. Ему неловко было отказать девушке, которая сама поселилась в палатке с первого же дня своего приезда. Под руководством Людмилы к усыпальнице пристроили помещение в два раза большее, чем сама усыпальница, а также воздвигли три деревянных домика, находившихся поодаль друг от друга. Начальник был удобен Людмиле тем, что ее деятельности ни в какой степени не мешал. Он неизменно санкционировал все ее действия и, будучи сам военным врачом-хирургом, которому за старостью лет запретили производить операции, заявил, что ни в какие дела, касающиеся борьбы с эпидемиями, вмешиваться не будет.

Внизу, у подножия плоскогорья, где проходила старинная, еще римлянами построенная, дорога, «Красный Крест» поставил свои палатки. Сюда привозили раненых с передовой. При энергичном содействии Людмилы, к которой теперь уже относились как к старожилу здешних мест, тут же была воздвигнута баня. Огороженное каменной оградой большое поле предназначалось для проходивших в глубь России пленных турок. Здесь им устраивали дневку, мыли в бане и держали три дня в карантине — это все опять-таки взяла на себя Людмила Евгеньевна.

Эту ночь она слышала с фронта отдаленный гул, значит можно ожидать и пленных и раненых. На рассвете, выйдя из домика, в который она переселилась и где жила вместе с фельдшерицей и двумя медицинскими сестрами (и ту и другую звали Шурами), Людмила все прислушивалась к западным, еще погруженным в лиловую мглу горам. Но там опять все стихло. Пустынно уходила в горы, на запад, прямая римская каменная дорога, не видно было движения и среди белых, отмеченных красным крестом палаток. И только поблизости тянуло едким дымком; санитар-инвалид, которого Людмила называла Флегонт первый — среди санитаров был еще Флегонт второй, — ставил самовар, зная, что Людмила встает на заре.

Нет, царство Людмилы было в полном порядке, и до того как Флегонт первый принесет чай, она может расположиться под тенистой чинарой, чтобы заняться письмом. Еще вчера получила она письмо от подруги своей Ольги Замятиной, находившейся на Западном фронте, но за дневной суетой заняться им как следует не успела; сейчас его нужно еще раз прочесть и ответить.

«Дорогая Людочка, известие о том, что твой Костя погиб на фронте в первые же дни войны, мне в Питере сообщил Николай Евгеньевич (это был брат Людмилы). Разве мыслимо утешить тебя в твоем горе? Одно можно сказать, что для таких людей, как он, смерть, пожалуй, является лучшим исходом, так как жизнь начисто опровергла все их взгляды. Он ведь заходил ко мне накануне войны, когда искал тебя в Петербурге. И с какой категоричностью говорил он тогда о международной солидарности рабочих!..»

«Что только пишет она? Ведь военная цензура…» — подумала Люда.

Но перо военного цензора не коснулось мелкой, бисерной вязи Ольгиного письма.

«Тогда я слушала его слова с уважением и вниманием, сейчас вспоминаю их с грустной усмешкой. Что делать, правда груба. И я, да и не я одна, а все мы приняли полную дозу этой отвратительной на вкус, но зато неподдельной правды. Оказывается, что Германия наполнена совсем не социал-демократами, как нас в этом уверяли наши «товарищи социал-демократы», а стаей цивилизованного зверья. Ты только не подумай, что я во всем обвиняю немцев, но разрушение иллюзий в отношении их очень уж разительно.

Ну, а если на нас напала эта звериная стая, что же нам делать? Вот мы и огрызаемся и деремся, как можем, и одичание и озверение с обеих сторон становится все страшнее… Я прямо тебе скажу: мои представления о том, чем должен быть человек, сильно изменились. Раньше мне грезился нежный юноша с тонкими чувствами и высоким складом мыслей — приделай только крылышки, и будет херувим. А на деле возлюбленным моим оказался некий индивидуум, который хотя и проходил в реальном училище Пушкина и Лермонтова, но знает наизусть только всякие фривольные стишки, а «Евгения Онегина» и «Мцыри» презирает в полной мере и вообще утверждает, что написаны эти произведения «для дам». Он считает, что бить солдата по лицу входит в его офицерские обязанности, что хороший конь во всех отношениях дороже хорошего солдата, так как коня достать труднее. Впрочем, я не очень-то слушаю его, так как при коротких свиданиях наших мы разговорами не занимаемся. Но то животное занятие, которому мы предаемся среди крови, грязи и ужасов войны, является для нас обоих едва ли не единственной радостью.

Впрочем, что тебе писать об этом, — ведь все это окружает тебя так же, как и меня. И приходится только удивляться, как это ты, такая, как выражаются господа офицеры, «роскошная женщина», блюдешь себя. Для кого? Впрочем, «каждый развлекается, как может», как сказал мой возлюбленный, когда ему указали на неудобство проделывать голому, в чем мать родила, джигитовку посреди села.

Ну, Людочка, отвела я душу. И прости, что выплеснула тебе всю грязь, скопившуюся в моей душе. Все это не очень благовонно, но если уж ты хочешь называться моим другом, так разреши, так сказать, «излиться». Ты спрашиваешь: что я думаю о своих занятиях после заключения мира? Во-первых, времени, когда настанет эта мирная жизнь, ни один мудрец в мире предсказать не в состоянии. Во-вторых, мое теперешнее занятие медицинской сестры отнюдь не является прямым продолжением моих мирных занятий, как это счастливо сложилось у тебя. До войны я собиралась, закончив образование, преподавать историю. Сейчас со своими взглядами на мир я вряд ли гожусь для преподавания чего-либо. Чтобы учить людей, надо все-таки самому, хотя бы заблуждаясь, во что-нибудь верить. Не могу же я сказать своим ученикам, что я верю в озверение человечества?»

В этом месте текст письма прерывался, все дальнейшее было густо измарано красными чернилами цензора, до самого конца, до сообщения об адресе Ольги.

«Дорогая Оля, очень рада была я, когда получила твое письмо. Ты жива — и это главное, а насчет всего прочего… ну что ж, мы поспорим, повздорим, как в самые лучшие наши гимназические годы. Хуже всего бывало, когда мы спорить не могли. Помнишь, зимой 1913/14 года — тогда мы жили подобно «рыбам в аквариуме», как говорил Кокоша. Мы, конечно, очень не похожи друг на друга, иначе нам, верно, и дружить-то было бы неинтересно. Вот и теперь, находясь в обстоятельствах очень схожих, мы приходим к разным выводам.

При этом убеждена, что в своих выводах права я, а не ты, и, чтобы доказать тебе это, буду аргументировать эволюцией твоих собственных взглядов. Ты пишешь: люди не ангелы, а звери и т. д. Но я никогда не придерживалась взгляда, что люди ангелы, и я Костю и его товарищей к категории ангелов отнюдь не относила и не отношу. Ты же раньше действительно видела в человеке лишь его духовную сущность. Реальная, физическая организация человека всегда внушала тебе какое-то отвращение. И сейчас, когда тебе, добровольно взявшей на себя благородные обязанности сестры милосердия, все время приходится иметь дело с людьми, истекающими кровью, — кровь, гной, грязь, — у тебя возникает разочарование, за которым следует полный отказ от духовной жизни и даже, извини меня, проповедь одичания.

Но я также имею дело с солдатами, и ранеными и здоровыми, с офицерами, кадровыми и пришедшими из запаса, с военными врачами и санитарами — и утверждаю, что при наличии известных элементов одичания происходит также пробуждение от умственной спячки, в которую было погружено человечество».

Людмила написала, но потом подумала о цензоре и зачеркнула. Ей хотелось написать о том, что она не считает дело революции проигранным. Ей хотелось бы описать, как во время войны она встретилась с бакинцами — друзьями Константина: со сдержанным и немногоречивым Буниатом, острым на язык Ванечкой. В Баку ей удалось прослушать разящую, гневную, направленную против социалистов, изменивших знамени Интернационала, речь Степана Шаумяна. Нет, он не считал дело социализма проигранным! Наоборот, он доказывал, что война неминуемо породит революцию, что вооружение народов приведет к победе революции.