Казалось, проще всего было пойти именно по этому старому следу. Ведь он опять попал в Баку, только на этот раз у него тюки с литературой, — и почему бы, как и хурджин, не отнести их Яше и Лидии Николаевне? Но Науруза смущало то, что на этот раз явку в библиотеку ему никто не давал. Не зря и Константин в Тифлисе, и Вася Загоскин в Краснорецке, и Яша в Баку толковали ему об осторожности и точности при выполнении партийных поручений. Яша показывал ему шпиков, вертевшихся вокруг библиотеки и приходивших якобы для того, чтобы менять книги… Кто знает, что делается сейчас в той библиотеке?

Науруз решил, что сначала пойдет к своему веселореченскому земляку Алыму Мидову, который работал на промыслах Шамси Сеидова. У Науруза при себе ничего подозрительного не было. В чем можно заподозрить горца, который разыскивает в Баку своего соплеменника?

Когда Науруз добрался до места, где жил и работал его земляк, тени вышек и приземистых промысловых строений на желто-серой бесплодной земле Балаханской долины уже сильно укоротились. Все время оглядываясь на массивные очертания горы Разина и сообразуя с нею поиски жилища своего земляка, Науруз шел среди каменных низеньких изгородей, мимо строений без окон или с отверстиями настолько маленькими, что их нельзя было назвать окнами.

В Баташеве, где вырос Науруз, люди жили бедно. Но там был свой уклад, свой обычай и своя пристойность.

Так же, как прошлый раз, местность, где жил Алым, поразила его своим унылым, окаянным видом. Развалины каких-то старых строений, шалаши, сложенные из боковин и днищ ящиков, испещренных крупными черными буквами. В каждой щели ютились целые семьи… Некоторые жилища были вкопаны в землю и покрыты старым железом, оно звенело и дребезжало при ветре, поднимавшем волны зловонья из открытых помойных ям. Но все покрывал тяжелый запах нефти, от которого с непривычки болела голова. Мазут тускло поблескивал в почерневших ведрах, в покривившихся жестянках, в темных лужах под солнцем. Повсюду вспыхивали тусклые костерчики: женщины, простоволосые, растрепанные, разжигали мазут в кирпичных печурках и под таганками, а то и просто на земле. Они переругивались и перекликались между собой. Все предметы домашнего обихода, попадавшиеся на глаза Наурузу, были разбиты, надтреснуты или скривлены. Из черных каменных щелей, из подвалов, казалось, из самой земли, выползали дети, кутающиеся в лохмотья, — утро было свежее, хотя ярко светило солнце…

Науруз осторожно прошел мимо спящего сторожа на огромный промысловый двор Сеидовых, весь чернеющий вышками, похожими на дощатые дома, поставленные поверх серых заборов. Здесь-то и жил его земляк Алым Мидов.

Науруз добрался до жилища Алыма, когда на разные голоса, вблизи, вдалеке, хрипло, басовито, визгливо и пронзительно завыли гудки. Всюду, появились фигуры мужчин в темных одеждах. Они шли по узким переулкам между каменными стенами, настолько невысокими, что люди порою перешагивали их. Они прощались с женами и детьми, здоровались и окликали друг друга.

Науруз встретился со своим земляком у самого порога его жилища. Алым с выражением силы и важности, придававшим суровую привлекательность его молодому желто-смуглому и продолговатому лицу, своими темными блестящими глазами пристально посмотрел на Науруза, видимо сначала не узнав его. Потом улыбнулся.

— А, сын хакима [4] будь гостем моим!

В прошлую встречу они о многом откровенно говорили, но Науруз все же не счел тогда нужным рассказать Алыму, какое дело привело его в Баку и с какими людьми он здесь встречался. Этой сдержанностью он уже тогда понравился Алыму, — ведь и Алым тоже не рассказал Наурузу о том, о чем не имел права говорить. Оценив Науруза как человека верного, он сейчас со вниманием выслушал историю о тюках, присланных из-за моря и потом совершивших путешествие на ослах через Кавказ и по железной дороге. Выслушал и одобрительно кивнул головой.

— Ты запал мне в сердце, Науруз, и мы с моей Гоярчин не раз вспоминали тебя и гадали, где ты. Вижу я, что свои молодые силы отдаешь ты великому делу, и хвалю тебя за это. Ты не то что Гурдыев Жамбот, который был здесь у меня прошлым летом. Хотя он сказал, что друг тебе, и много болтал и о тебе и близких тебе людях, я не верил ему. Он пел о своей любви к замужней женщине. Нескромно пел, я даже услал из дому нашу Айсе, потому что девочке слушать такие песни не годится. Он хвастал, будто Черное море кругом обежал, а сейчас, мол, собирается плыть через Хазар по Волге в Москву… Что ж, плыви, в море всякий сор уплывает.

— Значит, он так и уплыл?

— Уплыл.

— Он хороший человек, — сказал Науруз.

Алым отрицательно покачал головой.

— Хороший человек не мотается без толку по земле, только для того, чтобы таращить глаза на чудеса и собирать отовсюду новости… Не может быть дружбы у вас. Ты вот второй раз ко мне приходишь — и опять с большим делом. Был еще тут года три, а может, и четыре назад сын муфтия Касиева. Ласковый господин и образованный. А стал я его спрашивать, за большевиков он или за меньшевиков, так он такое начал молоть, что, видно, или он обмануть меня хотел, или мозги у него куриные… Спорить я с ним, конечно, не стал — зачем мне показывать, кто я такой? Но когда он спросил, не встречал ли я Кобу, я совсем дураком притворился. И будто первый раз о Кобе слышу… А ты знаешь, кто это Коба? — спросил он Науруза.

— Знаю, — ответил Науруз.

И Алым, взяв Науруза за руку, сказал:

— Я сейчас налажу твое дело… А ты голоден, устал… Ты дождешься меня в моем доме.

Он повел Науруза в свое жилище. Возле открытой двери, которая вела в подвал, жена Алыма — Гоярчин разводила огонь. Она ласково кивнула Наурузу из-под платка, который должен был скрывать, но не скрывал ее лица. Большеглазые дети поглядели вопросительно. Науруз сунул руку в карман и протянул им два куска сахару, заранее приготовленные. Дети шепотом поблагодарили его. Алым заботливо положил один на другой все тощие, набитые мочалом матрацы, взбил и гостеприимно показал на них Наурузу.

— Ты мой гость, — сказал он с гордым довольством, — мой дом — твой дом… Здесь ты отдохнешь, и моя Гоярчин тебя накормит.

Он ушел, а Науруз с наслаждением вытянулся… Он, конечно, сразу заснул бы, но есть ему хотелось, пожалуй, так же, как и спать… Он вдыхал запахи пищи, незнакомой ему: солоноватой, рыбной, затхлой пищи. Но это была горячая еда, и он решил дождаться ее.

В подвале было полутемно, он глядел в открытую дверь и на пороге видел Гоярчин. Науруз жалел ее: с прошлого года она еще сильнее осунулась, побледнела. И все же при взгляде на ее тонкое лицо и маленький рот, на черные длинные брови и узко прорезанные опущенные глаза думалось, что нет ничего мудреного в том, что Алым из-за нее навсегда остался в Баку.

Думая о ней и жался ее, Науруз вспомнил свою Нафисат и встревожился за нее. И вот ему уже казалось, что не Гоярчин там сидит, в ярком солнечном четырехугольнике двери, а Нафисат, она варит ему пищу, котел пронзительно визжит и воет, и в этом вое скрыта какая-то опасность.

В это время вся широкая долина, вмещавшая и промыслы Сеидова, заполнилась скрежетом и воем железа, глухими подземными ударами. Работы начались всюду, люди взялись за свое повседневное дело. Медлительно поворачиваясь, заскрипели вороты огромных колодцев, верблюды, быки и кони двинулись в свой бесконечный путь: все кругом и вокруг одного места. Отовсюду слышен был разноголосый стон людей:

— А ну, тяни, потяни! Наддай, поддай!.. Эй, ухнем! Да ухнем!

Стон этот заглушил все и поднимался к утреннему, уже задымленному небу.

И всюду текла нефть, по деревянным желобам, широким и узким, а то и просто по канавам, продолбленным в каменистом грунте. Она отстаивалась в огромных ямах и оттуда по желобам самотеком, а то и подъемной силой насосов через трубы или попросту бочками и обозами уходила в железнодорожные цистерны, через нефтепровод Баку — Батум в трюмы морских пароходов, превращаясь в богатство для богатых и в проклятие для бедных.