Когда гладил ее ногу, то почему-то хотелось делать это еще и еще. Она чуть спустилась вниз, будто помогая ему, и его рука словно обожглась о трусики. И тут, не вытерпев, уже не видя ничего и не соображая, наклонился к ее ноге и подул. Она вдруг прижала его лицо руками и закричала:

— Еще! Еще! Ну давай!

После непонятной какой-то усталости Юрке страшно захотелось спать. Он отшатнулся, присел в сторонке.

— Ну чего ты! — почти истерично закричала она.

— Не ори! На рыбалке не принято глотку драть…

Фифа захромала за Юркой.

Медленно пошли по берегу. Она отстала…

Старые тропинки вдоль реки размылись и исчезли. Юрка продирался сквозь бурелом. Искал заливчик, где водорослей и коряг не густо. Полремы прошел, кажется, а еще ни разу как следует не клюнуло. Видно, и рыбу тоже распугала и разогнала минувшая гроза. Камыш стенкой встал у самого берега, упала тень на зеркало воды. Время перевалило за полдень, а на куканчике всего три рыбешки.

Ребята остались где-то далеко позади. Не слышно ни шагов, ни говора.

Юрка свистнул, чтобы те откликнулись.

Свистеть по-особому он выучился давно.

Отец смеялся и называл его «соловьем-разбойником». Про это лесное чудище Юрка узнал от него. Отец любил и охотно читал былины. Юрка забирался с ногами на кровать, слушал и забывал обо всем на свете. Перед глазами медленно проплывали богатыри на упругих конях, разбойники с саблями и усами, картины, звонких битв и сражений. Мамка у печки совсем неслышно убирает заслонку, вытаскивает ухватом чугунок и сковородником цепляет крышку. Потом осторожно накрывает ужин, боится помешать. Чуть зашумит, сразу же смутится, и на лице застынет виноватая улыбка. Но отец не замечает, и только слышится распевная былина. Хотя Юрка и сам уже тогда бы смог прочитать по слогам, но былины лучше слушать. С тех пор прошло много времени. Казалось, так много лет, что будто и сам отец ушел в былину, превратившись в сказочного богатыря.

Юрка снова свистнул на всю рему. Крикнул и позвал ребят. Никто не отзывался. Странно как-то все складывается. Не может быть того, чтобы ребята ушли и оставили его одного. Обычно если разбредутся или потеряются то потом соберутся все вместе на бугорке у крутояра. В одиночку часто сигналят друг другу, зовут. Свистнет кто один раз — значит, недалеко, два раза — просто разыскивает, а три раза — домой пора. Никто не свистнул ни один, ни два, ни три раза.

Юрка кричал, свистел, но все попусту. Так и вышел к крутояру один, а там никого и следов нет. Повисла в небе свинцовая туча. Очень уж похожа на грозовую. Это неспроста.

Во всем виновата Фифа, она могла ребят увести домой без Юрки. Не зря с самого начала было плохое предчувствие. Не успела приехать из своего города Глазова, как завоображала. У Юрки еще найдется времечко с ней рассчитаться, лето длинное. А может, поди, где-нибудь в реме заставляет сейчас пацанов ногу лечить, и они, как собаки, поочередно зализывают ее царапину? Не надо было с ней связываться, еще на заимке от ворот поворот указать бы. Прямо досада, одно расстройство.

Юрка припустил что было сил. Напрямую, по полю, через канавки и болотину. Лишь бы не догнала черная туча. В ушах завыл ветерок, в памяти всплыли слова:

Стихи эти Юрка знал наизусть. Запомнил от отца с первого прочтения. Отец до Красной Армии всю свою жизнь работал учителем. Весной, летом и по осени частенько выезжал в поле, а то на дальние фермы по делам сельсоветского исполкома. Больше ездил верхом, от подвод и телег отказывался. Иногда, на Юркино счастье, брал его с собой. Посадит у холки, возьмет одной рукой повод и слегка пришпорит лошадь. Другой рукой крепко держит Юрку и смотрит вперед. Конь побежит сначала трусцой, потом увеличит шаг, чаще зацокают копыта. В азарте отец пришпорит посильней каблуками, и вот уже рысь сменяется галопом, вместо легкой тряски будто мягко плывет Юрка по воздушным волнам. И слышно, как у лошади в брюхе внутренности прыгают и булькают. В такт галопа, над самым ухом, голос отца:

Стихов он знал такое множество, что не переслушаешь их даже в кругосветном путешествии. Отец и при прощании прочитал сыну какие-то стихи, но Юрка не запомнил, потому что ревел.

Папка уходил на финскую войну, словно уезжал совсем ненадолго в отпуск. Для сельских учителей была бронь от армии, об этом сообщил мамке председатель сельсовета. Отец сам ездил в Ижевск и настоял, добился, чтобы его как самого грамотного и сознательного отправили на военные действия к финской границе.

В юности своей отец недолго то ли учился, то ли практиковался в эстонском университете, у которого, к удивлению Юрки, было сразу три названия — Юрьевский, Дерптский и Тартуский, — хотя все три названия относились к одному городу. Как отец ни объяснял, а втолковать, что это такое, так и не смог — Юрка все равно не понял. Там отец выучил сначала немецкий, а потом эстонский язык, который был очень похож на финский. Он доказал, что на финской войне может быть военным переводчиком, и с ним согласились.

Мамка не смела отговаривать. Желание и воля отца были для нее непререкаемы. Она даже плакать при нем стеснялась. Не посмела показать слезы и на проводах, потому что папке это могло бы не понравиться. Провожали немногих, без речей и музыки, но все же торжественно. Напоследок отец обнялся с председателем сельсовета, как с родным. Расцеловал Юрку и, конечно, долго не отпускал мать. Она поехала с ним на телеге провожать до самой станции. Юрка просился, но не взяли — было мало места на телеге. Папка ушел накоротко, а не вернулся совсем и никогда больше не возвратится, не придет в дом. Мамка так и не успела еще съездить на его могилу в каком-то карельском поселке. Все собиралась и выкраивала время, но одной боязно, а вдвоем накладно. В этот год обещала съездить обязательно. Осенью или зимой приготовится и соберется.

Как только отец отбыл на финскую войну, мамка пошла на работу в совхоз. Хоть и получала военное пособие, но невеликое, а расходы росли и на Юрку, и по дому-хозяйству, и на посылки, что ежемесячно отправляли отцу. Правда, в письмах он ругался и запрещал, но мамка на этот раз его не слушалась, посылала гостинцев, стряпанных печений и хрустящего хвороста да всякого вязания на случай зимы и холодов. Там север и другой климат, погода бывает лютая. В Ижовке любую погоду перетерпеть можно. Только вот грозы теперь стали страшно злыми.

Рема, казалось, затаилась. Туча над головой пугает все больше, будто в самом деле одинокого Юрку догнать хочет. Лучше уж не оглядываться на небо, а удрать бы поскорее от нее.

То ли вслух сказалось, то ли в ушах откликнулось. Когда стремительно бежишь, все путается под ногами и в голове слова и мысли проскакивают друг за дружкой помимо Юркиной воли.

Уже завиделись спасительная заимка и череда невысоких изб. Юрка оглянулся на небо, туча отстала. Опередил-таки ее — убежал от грозы. Слава богу, все громы и молнии позади, зря так испугался. У заимки наконец-то можно отдышаться и облегченно вздохнуть, сбавить шаг и спокойно дойти до дома.

В Ижовке странная и непривычная тишина. Обычно в предвечерье шум, гам и сутолока. Идут и едут с работы люди, другие встречают скот или хлопочут на подворье. Кто за ворота выходит посплетничать, посудачить на завалинках.

Неожиданно заголосили две бабы в каком-то доме, не разберешь — то ли вечеринка, то ли беда.

С гулянья, видно, давно возвратились. Лошади распряжены, и на конном дворе полно заброшенных подвод.