— Опять шатался, язви тебя! — ругалась мамка. — Как отца не стало, совсем от рук отбился! Сил больше моих на тебя не хватает, ирод! Убить тебя мало, безотцовщина проклятущая!

Потом, как всегда, устало села у печки и всплакнула.

Старая табуретка расшаталась и тонко поскрипывала. Давно бы надо наладить, да некому, столярничать Юрка не умеет, кроме как строгать рогатки, «чижики» и удилища.

Мамка продолжала бранить и укорять.

Юрка сидел на койке, молчал, опустив голову, и косился в ее сторону. Ноги до пола не доставали, боялся ими болтать, чтоб быть незаметней. Приходится ждать, пока закончит. По правде сказать, ему самому надо бы реветь белугой, а не мамке.

— …хоть мать родную пожалей, — причитает она сквозь слезы, — в могилу ведь сведешь! Я уж и не знаю, чем тебя, окаянного, бить…

Чем бить, изыщет. Однажды даже стиральным вальком прошлась. В ледоход Юрка пускал с мальчишками кораблики из бересты с припая у берега. Увидел первым, как валек между льдинами застрял. Видно, кто-то с прошлой осени потерял при стирке. Конечно, заорал:

— Чур, я первый!

Первый так первый! А попробуй достань. Прыгнул на одну льдину, она качнулась, прыгнул на вторую, а она перевернулась.

Опустился плавно в холоднущую воду, отяжелевшая одежда потащила вниз. Одной рукой за валек уцепился, другой — за край льдины, и давай вовсю блажить:

— Караул, тону!

Конечно, спасли, вытащили. Весь мокрехонький, с вальком в руке, заявился домой. Мамка быстро раздела и одежонку на печке расстелила. Обтерла тело полотенцем и обсушила. Потом принялась этим же вальком шлепать по спине и ниже, не дай бог кому испытать. Опять, конечно, завыл:

— Ой, мамка, не буду! Ой, ей-богу, не буду больше! Честное слово-о, честное-пречестное-е!

Да разве ее уговоришь, пока сама не устанет, не угомонится. После руки опустит, присядет и переживает, словно сама в чем-то повинная. Напоследок расплачется.

На этот раз то же самое повторилось.

Вину свою перед мамкой он чувствовал, но, в чем виноват, в самом деле не понимал.

Разве он виноват, что нагрянула эта дьявольская гроза? Юрка здесь совсем ни при чем. Все равно мамку жалко за ее душевное страдание, а утешать он не умеет.

Она утерла со щек слезы и подошла. Погладила по голове, будто примиряясь. Тяжело провела рукой по его лицу. Ладони у нее сухие и шершавые, в тонких трещинках и морщинках.

— Что же я отцу-то про тебя расскажу? — вздохнула она.

С ней такие загадки не раз бывали. Стоит в чем-то даже совсем пустячном Юрке провиниться, как мамка сразу же грозится отцу рассказать. Но, как она это сделает, одной ей только ведомо. Ведь отца в живых нет почти два года. Что она ведет какие-то тайные разговоры с отцом, у Юрки сомнения не было. Но где и когда да еще каким таким образом, это ее секрет. По ночам вроде никуда не исчезает, на чердак одна не лазает, только с Юркой, когда в дождь стираное белье сушить надо. Может, она с душой встречается, когда из комода вытаскивает и читает отцовы письма?

Толстая пачка перевязана тугой тесемкой. Мать развязывает ее, перебирает листы и конверты, разглядывает буквы. Смотрит на письма, как на живые, будто сейчас они заговорят вслух человеческим голосом. Мамка малограмотная, читает медленно, по слогам и монотонным голосом. Перечитывает много раз, а заучить никак не может. Говорит, что память от переживаний отшибло. Юрка все до одного письма уже знает наизусть, пересказать может, как стихотворение. Он давно буквы выучил и слова знает, сам грамотный, перешел запросто в третий класс.

Она идет к комоду, негромко говорит:

— Ладно-ть, будет, поплакали и хватит. Не то перемогли и эту беду переживем, сынок.

Это она про грозу, а не про Юрку.

Просто устала она порядком. От горя в доме, от Юркиных затей, от всей работы. Как заведенная от зари и до зари со своими коровушками. Она с ними куда поласковей, чем с родным сыном.

— Они же несмышленые совсем, а ты, оболтус, все соображаешь, хотя и работают твои мозги вкривь да вкось.

Прямо смешно ее слушать, как будто она натурально видит, у кого какие мозги и как они устроены. Отец такого бы в жизни не придумал. Он был образованный.

На следующее утро после грозы по деревне ходили толпы народа, от дома к дому. Отыскивали свое добро и имущество. Находили на задворках железо с крыш, двери и ставни, стропила и доски, примеряли и узнавали метки. Многие разыскивали скот, который в бурю разбежался невесть куда.

Председатель сельсовета весь день мотался на полуторке, потому что дрожки его разбило вдребезги. «Раиска» тарахтела и клаксонила то тут, то там. Все шли к председателю за советом. Он оценивал, мерил и рядил, кого-то успокаивал, а когда и оспаривал. Его слушались и ему верили, но не каждому в этой неразберихе угодить было можно.

Мальчишки в розысках и дележах не участвовали, бегали по всей деревне и наблюдали за происходящим. Удивляло одно, как хозяева дворов умудряются отыскать и признать свое имущество, украденное грозой.

Сенцы Юркиного дома нашлись далеко на огородах, но чулан исчез, видно, унесло бурей за кудыкины горы.

В больнице фельдшер делал перевязки, примочки, уколы пораненным и пострадавшим. Похоронили двоих, убитых в грозу молнией.

Юрка не пошел, боялся смотреть на покойников.

Разруху и мусор убирали всем миром, восстанавливали постройки бригадами. Выходили чуть свет мужики, парни, старики и все, кто на сельхозработах не занят. Бабы и ребятишки работали в подсобье. Стук и звон топоров, пил и молотков слышался, не умолкая весь день, в лунный свет и всю ночь.

Доски пилили и заготовляли на совхозной лесопилке, в расход пустили ранее припасенные на амбар бревна. Бабы серпами жали камыш, связывали в снопы для укладки на крыши. Прошлогоднюю солому не трогали, она трухлявая и сдувается ветром.

Грозу проклинали, как нечистую силу. Крестились, чтобы колдуны, черти, леший или ведьма не накаркали новую.

Через две недели поправилась, подлечилась истерзанная Ижовка. Дома и дворы как-то сразу помолодели и принарядились. Деревня стала даже новее и красивее глядеться со стороны.

Председатель сельсовета на общем сходе говорил речь с кузова «Раиски»:

— Уважаемые односельчане! Мы с вами осуществили большое народное и государственное дело, по-большевистски ликвидировали пришествие стихийного бедствия. Теперь сами видите и судите, какой деревня приняла новый советский облик. Большое вам спасибо за это от имени Советской власти и всех трудящихся! Совхоз наш имеет правильное большевистское название «Новая деревня», а сама деревня до нынешнего дня носит старое дореволюционное имя, которое никак не отвечает текущему моменту и внутренней политике. Как председатель сельсовета, то есть представитель Советской государственной власти, предлагаю поддержать мое мнение и со всей сознательностью переименовать Ижовку в более правильное имя на теперешнем этапе и назвать «Новой деревней».

Почему-то никто не поддержал председателя сельсовета, хотя и хлопали по привычке в ладоши. Председатель еще два раза держал слово и один раз попробовал голосовать, но сход так и не уговорил. На том и разошлись, и больше об этом разговоров в деревне не было.

Сразу же после грозы из Ижевска приезжала комиссия. Несколько человек ходили по дворам, они много записывали в блокноты, давали расписки и квитанции. Председатель сельсовета красноармейским семьям выдавал деньги из грузного сейфа, что стоял у него в канцелярии.

Пошла в сельсовет и мамка, получила шестьдесят рублей. В совхозном складе выписали досок. Бригада мужиков в один вечер сколотила сенки с чуланом. Мамка поднесла им по кружке браги.

Гроза наделала столько переполоху, что долго еще о ней говорили. Набожные старухи, завидев темную тучу, молились, а особо пугливые бабы лезли под перины. Внешне спокойные мужики почаще теперь поглядывали на небо.

Мамка лишь громко посмеивалась над всеми деревенскими страхами. Она не суеверная, за одного Юрку только и боится, как бы чего худого с ним не стряслось.