— Уговорили, только где гарантия, что со мной ваши люди не поступят так же, как я с Неживлевым?

— Смысла нет, я же говорил, что вы будете мне нужны и там.

— Мне нужны гарантии.

— Увы, гарантии выдает только ваш Госстрах… Но на этот раз мне можно верить и без Госстраха. Дело в том, что я хочу открыть у себя дома большой антикварный магазин с правом аукционной торговли. Мне одному это не под силу, я не понимаю в этом вопросе на достаточном профессиональном уровне, я ведь всего лишь дипломат. Мы объединим капиталы и откроем дело на паях. Согласны?

— Конечно, — взгляд Краснова потеплел и он с чувством пожал руку Глайду: с этого мгновения он поверил ему и твердо решил содействовать его планам. Попросту говоря, Семен Михайлович Неживлев, лучший друг и воспитанник Краснова, был обречен; оставалось лишь согласовать детали и время. — Но меня еще интересует, как я смогу оказаться за границей. На моей работе, на которой я только числюсь и расписываюсь два раза в месяц в ведомости на зарплату, мне туристической путевки не положено. Я — не Неживлев…

— Детали обговорим, есть у меня на подобный случай свой канал, которым, если честно говорить, я не имею права пользоваться без особой надобности, но я сумею убедить мое руководство в необходимости этого. Я найду убедительные мотивы. — Глайд под мотивами имел ввиду содержимое сейфа, а канал, по которым он решил переправить Краснова, был чисто шпионским каналом, которым, как предписывали инструкции, действительно следовало пользоваться только в крайних случаях. Глайду необходимо было как-то замаскировать личные интересы интересами своих хозяев из ЦРУ, да так, чтоб никому и в голову не могло прийти, сколько он отхватил у Неживлева. За Краснова он был спокоен, тот будет молчать при любой проверке со стороны спецслужб в США. — Некоторые детали все же обговорим сегодня: супруга Семена Михайловича должна выехать на Кавказ. После того, как вы уберете Неживлева, вам следует распустить слух среди общих знакомых, что он срочно выехал за ней. Это даст несколько дней выигрыша в борьбе с чекистами. Понятно? После убийства не должно остаться никаких следов. Труп закопаете в лесу. (При этих словах Краснов вздрогнул: вспомнил, как сиротливо лежало на земле тело Сашеньки Караваевой.) Если не хватит духу на молоток или нож, — возьмите это… — Глайд небрежным жестом протянул Краснову небольшую таблетку, упакованную в целлофановую обертку. — Бросите в стакан с водой, пивом, с чем угодно. Растворяется мгновенно. Видите, как я забочусь о вашей психике… — Глайд действительно беспокоился. Только не о психике Краснова: его тревожило, вдруг того подведут нервы, а в таком варианте вряд ли Александр Григорьевич дрогнет. — Связь по прежнему принципу: следующий раз звоните послезавтра и спрашивайте Николая Антоновича. Я отвечу, что Николай Антонович здесь никогда йе проживал. Это значит, что на этой квартире через три часа. Если я говорю, что вы попали в американское посольство, значит встреча состоится в такое же время, но днем позже.

Уходил Нортон Глайд с теми же предосторожностями, что и прежде, но не ведал опытный шпион с дипломатическим статусом, что вышли на него работники органов государственной безопасности и не только засекли, но и записали всю его беседу с Красновым. Так что, сами того не зная, Краснов вместе с Глайдом лезли в петлю, питая себя несбыточными надеждами на будущую совместную коммерческую деятельность и ослепительное богатство. Неживлеву в этой ситуации, можно смело сказать, пока повезло: во всяком случае ему уже не угрожала расправа Глайда, а только суд, который, может быть, высшую меру наказания сочтет возможным заменить пятнадцатью годами изоляции в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Во всяком случае, в таком варианте для Семена Михайловича существовала надежда. А молодые контрразведчики, проведя блестящую, с точки зрения профессионалов, операцию, не спеша «повели» по оживленным улицам Москвы и Краснова. Глайд по обычаю в условленном месте шмыгнул как мышь в свою машину, влепился под заднее сиденье и даже не испытывал неудобства: во-первых, привык к такому образу жизни, а во-вторых, подогревала мысль о скором сказочном обогащении, а заодно и редкой для шпиона удаче.

Вышли на Глайда обычным в таких случаях образом, если следовать мудрости, что грязь всегда притягивает другую грязь. Краснов снял квартиру у некоего Филимонова, снял для собственных развлечений и для встреч с Глайдом, которому так же, как и Неживлев, сбывал редкостные иконы и старинные драгоценности. Он щедро платил Филимонову, человеку, с его точки зрения, надежному, и тот, как правило, не появлялся в квартире, разве только для сделок с валютой, о чем не имел представления Краснов. Вот на одной такой сделке, когда Филимонов скупил около четырех тысяч долларов, его и накрыли чекисты и, узнав, что Филимонов квартиру свою сдаст, решили не оставлять ее без внимания, в результате чего и стали «свидетелями» весьма интересного разговора. А аналитикам из КГБ, которые немедленно получили столь ценные сведения, было чем срочно заняться. Работа, судя по всему, предстояла огромная, а времени в обрез. Поди знай, что стоит только за одной фразой Глайда — «материальные ценности Неживлева далеко не самое главное в большой политике». Не за это ли Глайд собирается убрать Семена Михайловича? А если это так, то какое отношение имеет директор универсального продовольственного магазина гражданин Неживлев к «большой политике» Соединенных Штатов Америки, которую так бесцеремонно проводит в другой стране второй секретарь посольства? Генерал Козырев организовал срочное совещание, на которое пригласил опытных специалистов-контрразведчиков. Прослушали запись разговора Глайда с Красновым, прокручивая дважды и трижды отдельные места. Много было пока еще непонятного, но сразу наметилось несколько основных линий для работы. И разлетелись по городу лейтенанты, капитаны и майоры, да и высшему составу нашлась работа: шутка ли, зацепили самого Глайда, к которому давно приглядывались, и чувствовали, что занимается дипломат нечистой игрой, да не было материала для пресечения его действий. А тут вдруг прорвалось, да столько всего, что и за неделю не управиться, а генерал дал сроку один день.

Тут самое время вернуться немного назад к беседе Караваева с начальником отдела уголовного розыска майором Косаревым, если только можно назвать беседой разговор смертельно встревоженного человека.

— Итак. Андрей Васильевич, давайте все прокрутим еще раз: попытайтесь вспомнить каждую деталь, каждую мелочь, связанную с уходом вашей дочери на какое-то торжество. Назовем это пока так.

— Сашенька в тот вечер была какая-то особенная, не похожая на себя обычную, каждодневную, что ли, по-взрослому торжественная, и в то же время вся светилась детской радостью, как любой ребенок перед походом на новогоднюю елку. Она же у меня совсем еще девчонка, без матери пришлось растить. Все старался оградить от грязи, в которую иногда попадают девочки ее возраста. Вот и вырастил не от мира сего. Хотя и занималась она в балетной студии, и в театр ее взяли на стажировку, и по центральному телевидению показывали, а она все равно, сразу же после репетиции — домой. А если в театре спектакль, то обязательно меня приглашала. Я столько балетных спектаклей посмотрел за последние три года… как в сказке это время прошло… — Андрей Васильевич как-то по-собачьи втянул в себя воздух и в самом деле стал на какое-то мгновение похож на огромного больного бульдога. Косарев не перебивал его, делая какие-то пометки в блокноте. Понимал, что можно оборвать нить доверительности, и тогда Андрей Васильевич сухо изложит события того вечера, наверняка пропустив какие-то детали, которые могут для розыска представить наибольший интерес. — А тут собралась вдруг, принарядилась, даже брызнула на себя французскими духами — подруги подарили после выступления на ЦТ, а потом засуетилась, забегала по комнате, как бы в поисках чего-то. Я тут и спрашиваю, чем вызвана такая спешка и тем более — поиски. У нее никогда от меня никаких секретов не было. Она ответила, что пригласили ее на день рождения, а без подарка являться неудобно. К кому пригласили, спрашиваю. Не знаю, ответила, только он какое-то светило в балетном мире и сможет взять меня в труппу театра после стажировки. Вот она и разволновалась, что впервые ее позвали такие солидные люди из этого самого, обожаемого ею мира. Вроде бы как признали за свою. Постояла она у книжной полки в раздумьи, потом схватила томик поэта Тютчева, он с краю был — часто его читала, и опять как бы засомневалась. А теперь чего? — снова интересуюсь. Нехорошо дарить без надписи, а я не знаю этого именинника, зовут его, кажется Семен Михайлович. Тогда, отвечаю, ничего не пиши, все-таки пишут близким людям, просто вручи и все. А может он не любит Тютчева. А она как рассмеется: разве Тютчева можно не любить? Это же надо быть полным дураком! Она у меня, Сашенька, ни в чем не знала середины, ни в любви, ни в ненависти. И восторженная была до ужаса: если что нравится, то говорила об этом только в превосходной степени: Гениально! Потрясающе! Превосходно! Неповторимо! — Андрей Васильевич, не замечая, говорил о дочери в прошедшем времени, будто чувствовал сердцем, что ее уже нет в живых. — А потом упорхнула, крикнула от двери, что придет к двенадцати. Я ей вдогонку, — что это поздновато, что я все равно спать не лягу, пока она не придет. Ложись, — ответила на ходу, — я не поздно. И не явилась… Убили ее… — обреченно вздохнул Караваев, — была бы живой, ее никакой силой бы не удержать, знала ведь, что у меня больное сердце, не позволила б волноваться… — Караваев провел тяжелой набрякшей ладонью по лицу, и замолчал. Взгляд у него был рассеянным и он никак не мог сосредоточить его на чем-нибудь, перебегая глазами с одного предмета на другой.