— А сколько же такая роскошь может стоить, тысяч пятнадцать, а то и все двадцать? — назвал Горин двадцать тысяч потому, что его фантазия дальше подобной суммы не шла. Вот тут, те из гостей, кто был осведомлен, а в курсе находились почти все, дружно покатились от искреннего веселого смеха. А Краснов, так как ему снова чутье его отказало, возьми и ответь:
— Послушай, вояка, ты видишь на стене вон ту картину? Да-да, слева от фоно, женский портрет называется.
— Вижу, — ответил Горин, не понимая, чего от него хотят.
— Так вот, только этой картинке цена в настоящий момент двадцать пять тысяч, потому что это — гениальный русский живописец Тропинин. Усек? И это — здесь. А где-нибудь на аукционе в Лондоне или Брюсселе — не меньше ста пятидесяти тысяч долларов. Ну да ладно, не пришел срок, — добавил Краснов совсем уже лишнее, чего никогда себе не позволял. И зачем он так расслабился, кто его знает, видимо накатило, перед мужиком серым безответным похвастать захотелось, ведь от него-то никакой опасности и ждать не приходилось. Так, раб божий Вячеслав сын Андронов, вроде мухи или комара в доме появился. Пожужжит от удивления и перестанет: уснет лапками кверху в парке на скамейке.
— То есть, как это понимать? — совсем уж удивился Горин, икнув от неожиданности, — только вот этой набеленной бабенке цена двадцать пять тысяч? Это же за сколько лет я смог бы такую картинку приобрести, если б к примеру захотел? Получается, что за пятнадцать. Тогда просветите меня, граждане-люди, сколько же остальное добро в этом доме тянет?
— А кто его считал, остальное, — усмехнулся Неживлев, принимая игру Краснова с этим сереньким существом почти что от плуга, — тысяч в шестьсот и встанет, если с картинами, миниатюрами, бронзой и прочим порцеланом.
При этих словах Горин встал, вытянулся как струна, отчего стал неожиданно высоким и очень тонким, и налил себе коньяк в фужер, второй за короткий период, тем более, что он и не поел с дороги. Руки Горина ходили как шатуны и все, кто видел эту жалкую сцену, отнесли ее за счет выпитого коньяка. Он налил коньяк до краев фужера, чуть пролив на скатерть, потом торжественно выпрямился, явно желая что-то сказать. Все с любопытством смотрели на него, ожидая скоморошничества, нечто похожего на кривлянье Рожнова. А то, что мужичонка смят окончательно, было очевидно.
— Давай, пахарь, — одобрил Вячеслава Андроновича Краснов, опустив руку на колено Сашеньки и трогая его мягкими нервными пальцами, ощущая сквозь шуршащее воздушное платье упругость нежной кожи. Сашенька не шелохнулась, и это было первым хорошим признаком в их будущих отношениях. Горин поначалу беззвучно шевельнул губами, как бы собираясь с силами, потом совсем тихо начал:
— Я ведь во время войны в пулеметном расчете первым номером был…
— Ну, это даже не смешно, — вставил Олег Михайлович, — и так понятно, что ваше поколение сохранило нам жизнь, спасло от ярма коричневой чумы… и прочий идейно-патриотический винегрет. Это все — мемуары, я такое сам по пять раз на день говорю. Давай, если хочешь что сказать — покороче! Выпить охота!
— Я не о том, — еще тише продолжил Горин, его немного шатало то ли от выпитого, то ли от волнения, — я к тому, что если бы мне сейчас предоставили пулемет, я бы вас всех до одного перекосил… — он неожиданно всхлипнул и быстро выпил коньяк, оставшись стоять. И мгновенно возникла тишина, даже не тишина, а абсолютное безмолвие. Молнией пронеслось у Краснова и Неживлева, да и у других, какую они сотворили глупость, позвав, и для чего этого опасного человека, и он уже не казался маленьким и серым, а огромным и тяжелым, будто вырастал на глазах».
— Это как прикажете понимать, господин хороший? — также тихо с трудом выговорил Краснов, сминая пальцами хлебный мякиш и раскатывая его то в кружок, то в трубочку, придавая ему сходство с рептилией из озера Лох-Несс.
— Я товарищей своих вспомнил, что полегли на дорогах и полях войны… Да, видать, действительно лучшие полегли, если такие как вы остались. А какие ребята в земле сгнили за вас… И никого я из вас, как изволил выразиться сидящий напротив меня гражданин, от коричневой чумы не спасал, потому что вас и спасать не надо, вам при той чуме был бы самый раз. Я других спасал. А вы бы и горя не знали, потому что вы и есть фашисты самые настоящие, только государство наше, хоть и проглядело вас, а не дало таким как вы воли людскими судьбами распоряжаться. Вот вы в своем мирке и устраиваете ваши порядки. И куда генерал только смотрит, да вы и правда, хоть кому глаза замазать можете своими лживыми речами… Вы же как хамелеоны под любой цвет подстраиваетесь…
— Чего ты, собственно говоря, взъелся? — миролюбиво спросил Иван Николаевич Чуриков, стараясь направить разговор в более безопаснее миролюбивое русло, в то же время лихорадочно соображая, как поступить в дальнейшем с этим опасным типом и непозвонить ли одному надежному человечку, который и выпишет бессрочный паспорт Вячеславу Андроновичу Горину в заоблачное царство. — Это квартира генерала, и получает он, как ты сам понимаешь, побольше тебя. Вот и обстановка у него, естественно, не как у тебя в Астраханской губернии. У него все-таки люди разные бывают, вплоть до послов разных дружественных держав. И чего ты здесь лишнего усмотрел? Картинку в двадцать пять тысяч? Это тебе специально по пьяной лавочке лапшу повесили, чтоб дыму в уши напустить, а ты как мальчик съел. Той картинке цена тридцатник; хочешь, ее тебе хозяин даром подарит? Ты ведь умный мужик, — Чуриков попытался обнять Горина за плечи, — что, теперь донесешь да? Да тебя засмеют, ты что же думаешь, здесь кроме тебя никто не бывал и ничего не видел? Здесь такие люди гуляли, что тебе за честь с ними хотя бы за сто шагов раскланяться. А другого ты нам ничего пристегнуть не можешь, мы политических разговоров не ведем, мы все стоим на нужной идеологической платформе. А твои подозрения или твой бред к делу не пришьешь. Так что иди, доноси…
— Никуда я доносить не пойду, действительно засмеют, да и не доносил я в своей жизни, как-то не приучен. А вот пальнуть вас всех — это охотно. Раскусил я вас безо всяких домыслов, тут мне советчиков не надо. Это я свою точку зрения высказал и только. А так — пейте и гуляйте. Но вот что вам скажу: все равно всем вам скоро конец, чую, что к этому идет и так идет, дойдет до вас очередь. И не будет вам никакой пощады, останется только уповать на справедливость суда. Но думаю, что парочка из вас высшую меру непременно схлопочет. Извините, если чего не договорил… — он косо, вслепую обернулся, обошел стул, на котором сидел, и вышел в прихожую.
«Ну, — одними глазами спросил Чурикова Краснов, — чего делать будем? Позвонить, чтоб кончили? Мало ли по городу разных нераскрытых случаев? Одним станет больше».
— Только не это! — высоким бабьим голосом закричал Олег Михайлович Карнаухов, поняв немую азбуку, — вы что, сумасшедшие? Мое дело — сторона, и выручать я вас не стану, понятно? Если мокрое дело, так и батя не отошьет. Никаких ваших уголовных штучек!
— Успокойся, нечего истерику закатывать, — резко оборвал его Краснов, не до деликатностей было, — он еле на ногах держится, пока в свои онучи влезет, ты лучше позвони кому следует, его и заберут в вытрезвитель или КПЗ. — Все немедленно рассмеялись, понимая, что всякая опасность прошла и наутро бывший пулеметчик, награжденный за боевые действия двумя орденами Красной звезды, очухавшись на деревянных вытертых нарах в КПЗ вместе с забулдыгами и ворами, обо всем позабудет, а если и вспомнит, то со стыдом за себя.
— Нет, нет и нет! — вдруг закричала Сашенька Караваева, находившаяся до этого в состоянии дурмана, трудно соображая, что здесь происходит и отчего этот солидный мужчина, одновременно похожий на мальчика, гладит ей ногу, бесстыдно проникнув рукой под платье, будто это так и нужно и в порядке вещей, — вы не люди, а звери! Как можно отправить человека в милицию только за то, что он сказал о вас правду?! Я уйду с ним! — и она поднялась со своего места, невысокая и грациозная, похожая на стройное сильное животное и в глазах была такая решимость, что трудно ее было удержать или возразить ей. Она быстро направилась за Гориным, но походка ее была не совсем уверенной — сказалась «забота» Краснова. «Убью!»— подумал Краснов о балетмейстере, а дядя Вася посмотрел на него с ехидством и сожалением. Никто из них не шелохнулся.
