— Тяжелый был аппендицит. Но я не оправдываюсь, ты не думай. Семь раз примерь — один раз отрежь. Нервы прибирать надо… Вот что…

Птица слушала, кося на него глазом. А иногда делала попытки обниматься. Он смеялся. Но скучал без нее. На работе стали шутить:

— Как здоровье твоей возлюбленной?..

— Великолепно!

— Какое ты ей имечко-то дал?

— Лариса, — гордо отвечал он.

— О! Лариса!.. — восхищались сотрудники и добавляли. — Привет Ларисе.

Однажды Эд открыл дверь и не увидел своей Ларисы. Что такое?.. Она не встречала его. Сидела на письменном столе и жадно смотрела в окно.

— Лариса, ужинать! — позвал он. Чайка не шелохнулась. Он понял: пришла пора расставаться. Весна… Эд взял ее на руки и пошел к морю. Она не делала попытки взлететь. Стоя над прибоем, он подбросил ее, проговорив: «Ну же, смелей, Лариса, живи свободно».

Она нехотя взмахнула крыльями и сделала плавный разворот. Один круг, второй… И вдруг чайка закричала. Он ни разу не слышал ее «голоса» и с удивлением внимал пронзительному, четкому воплю. Смысл его казался ясным: «Прощай! Я рада! Но мне жаль тебя, и, может быть, я еще вернусь!». С третьего крута она улетела, ему так хотелось сказать, «не оглядываясь».

Осенью приехала жена. (Она доучивалась в столице). Эд писал ей о чайке.

— Ну, где твоя возлюбленная?..

— Да вот улетела. Наверное, не хотела с тобой встречаться. Ревновала, — пошутил он. Если бы Эд знал, что произойдет потом, он бы не стал так серьезно шутить.

Он все еще иногда, открыв квартиру, по привычке кричал:

— Лариса, я пришел!..

Навстречу выходила жена, которую звали Ниной.

Вдобавок у него появилась привычка подолгу стоять возле окна и смотреть на снежинки и… бог знает, что еще он там видел. Но только однажды жена совершенно серьезно и с большим намеком сказала:

— Интересно бы увидеть эту птичку.

Как-то раз Эдуарду Львовичу не спалось. Над городом шел тайфун. Вдруг кто-то сильно постучал в окно. Эд вздрогнул. Их квартира, слава богу, помещалась на четвертом этаже. Стук повторился. Прямо в стекло, согнутым пальцем. Он вскочил в страхе, но тут же сообразил и кинулся открывать форточку. Она свалилась ему прямо в руки, замерзшая, полуживая. Он зажег свет и принес воды. Птица устало пила, а он выговаривал:

— Ага, плохо тебе. И вспомнила, что существую я. А так бы, конечно, не появилась, хоть пропадай тут от тоски.

Она слушала, кося глазом.

— Ладно, живи. Отогревайся, — проворчал он и убрал плошку.

С кровати на них неодобрительно смотрела проснувшаяся жена. Эд попытался оценить внешность своей любви объективными глазами: некрасивая, красноглазая и красноклювая птица. «Лариса» застенчиво приподняла крыло и потерлась об него носом. Эд тут же забыл объективность и, нежно пробормотав «отдыхай, завтра на работу», выключил свет.

Со следующего дня начались «чудеса в решете». Лариса и Нина явно невзлюбили друг друга. Нина ругалась и нервничала, а чайка при случае щипала ее за щиколотки. Иногда сбрасывала со стула платье и ложилась в него.

— Неряшливая, невоспитанная птица! — слезливо кричала Нина.

Эд смеялся. С его рубашками она никогда такого не проделывала. Наоборот, ей были свойственны деликатность и приличие манер. Видно, Нина сама была виновата. Если же Эд пытался обнять Нину, Лариса забиралась на письменный стол и часами, нахохлившись, глядела в окно. Что было делать. Пришлось ее выпустить. Тем более, что уже опять шла весна. Она улетела, коротко и резко крикнув «прощай!» и «не оглядываясь». Конфликт был устранен. Но семейные отношения дали трещину. И хотя Ларисы уже не было, пропасть между мужем и женой росла. И наступил конец.

— Я уеду, — сказала Нина. — На год. Буду писать. Прощай.

Теперь он опять был одинок. Однажды Эд возвращался с дежурства. Он увидел толпу мальчишек. Вдруг от нее отлепился крохотный карапуз (чей-то братик) и заковылял на дорогу. Мгновенным и широким зрением Эд «схватил» машину, ребенка и сверху падающее что-то белое и, кажется, живое. Раздался пронзительный крик, машина проехала, и в следующую секунду он понял, что ребенок жив и целехонек и ревет с испугу, отброшенный к обочине асфальта, а на дороге распласталась большая белая птица. «Лариса», — шепотом позвал он. Она была еще жива. Он принес ее домой и сделал все необходимое. И она терпела, только вздрагивала и закрывала глаза, он ухаживал за ней, как за ребенком. И она поправилась. Но только уж летать не могла. Крыло не разгибалось. И Эд не мог без боли смотреть, как она, сидя на письменном столе, тоскливо всматривалась в окно. Она перестала есть. Боясь, что птица умрет с голоду, Эд вынес ее к морю. Шла третья весна. Но было еще холодно. Он не хотел ее отпускать, но она била его крыльями и просилась с рук. Он покорился. Она пошла к воде пешком. Постояла, оглянулась…

— Вернись, Лариса, — тихо позвал он, — ты погибнешь.

Она медленно вошла в воду и поплыла. Когда расстояние от берега увеличилось до двадцати метров, чайка закричала. И теперь он понял ее крик так: «Прощай! Я люблю тебя, но не вернусь». Да, он понял ее крик так, хотя птица и не человек.

Долго ходил он к берегу каждый день, но Лариса не возвращалась. Вечерами он иногда анализировал поведение чайки. «Почему она бросилась на мальчишку? Видимо, причиной тут я», — думал он. Она летела ко мне. Все получилось нечаянно. А может быть… Кто знает, о чем думают птицы, когда совершают свои «поступки»? Он вспомнил ее последний «уход» и чувствовал себя предателем. «Впрочем, все равно она умерла бы от тоски» — вот так он мучился и сомневался. А потом пришло письмо от Нины: «Эд, прости, это было глупостью». И он ответил: «Приезжай».

На этом можно было бы поставить точку. Но у сказки таких концов не бывает.

Через два года к Эдуарду Львовичу на прием пришла молодая, симпатичная женщина. Ее мучил старый перелом руки. Эд посмотрел. Рука плохо разгибалась. Все время, пока он осматривал пациентку, его назойливо мучил вопрос: «Где я ее видел?»

— Вы раньше никогда на приеме у меня не были?

Она взглянула на него, как ему показалось, испуганно и резко ответила:

— Нет.

— Простите, — смутился Эд. — Я не могу отделаться от мысли, что Вы мне знакомы. Ваш голос и Ваши манеры…

— Вам кажется, — тихо ответила женщина и устало повела плечом. Эд смотрел, потрясенный. Он узнал этот жест. Но боялся показаться смешным и так ничего не сказал. Только когда она ушла, он, спохватившись, стал лихорадочно пересматривать карточку, и прочитал: Чайка Лариса. А отчества не было.

В грязном нашем, заплеванном подъезде он устроился у батареи на площадке моего четвертого этажа. Сидел, откинув ноги, в отутюженном костюме, белоснежной сорочке, при галстуке, с портфелем на коленях. И без пальто, несмотря на зиму. Это меня сразу насторожило. Меня всегда настораживают неожиданные люди. А пока я подумал, для начала, что ему плохо, или же, не дай бог… А ему было хорошо. И спиртным не пахло. Ему было даже лучше нас. Лучше всех нас. Достаточно было разглядеть выражение блаженства на его физиономии.

— Ну вот и ты, — сказал он.

И посмотрел на часы. Не на циферблат, а именно на часы, как на музейный экспонат.

— Ей-богу, я уж подумал, что ты не придешь, — сказал он. — С тобой ведь всякое может случиться.

И подмигнул мне.

А я-то видел его первый раз в жизни! Правда, память у меня такая, что и запоминает, и воспроизводит все как-то по кускам. И вовсе уж не в порядке очередности. А так, как ей вздумается. Поэтому я не сразу отверг мысль о нашем знакомстве. Но нет, точно — видел я его первый раз в жизни.