Откровенно, Фауст никогда не понимал, каким образом ухитряется заведующий бюро пролетарского труда изыскивать работу для всего населения, ведь тот никуда не выходил из своей резиденции. Но оставалось фактом, что тот каждое утро выписывал наряды, аккуратно подкалывал их в папку, дотошно объяснял каждому, куда идти и что делать. Впрочем, разнообразием виды работ не отличались, чаще приходилось растаскивать завалы. Этим занимались охотно. Случалось, под плитами обнаруживали уцелевшие комнаты и удачливым доставалась одежда или обувь. Меньшее же, на что можно было рассчитывать — несколько убитых крыс, для охоты на которых из отряда отряжали двух-трех наиболее умелых. По окончании работ добычу сваливали в общий котел и поедали.

Другой отличительной чертой заведующего бюро было то, что он никогда не спрашивал у приходящих за платой, выполнено ли его задание. Он присматривался и принюхивался к человеку и довольно точно определял меру вложенного труда, соответственно и оделял рабочих. Кого банкой сгущенного молока, кого пачкой галет, а кого целым набором. И тут Профессор пользовался особенной благосклонностью ветерана. Впрочем, не даром. Он всегда старательно выполнял любую работу, какой бы бессмысленной она ни казалась. И никогда не возмущался, получая плату. Зато Фауста заведующий трижды рассматривал сквозь целик пистолета.

В бюро они придали с опозданием. Заведующий на это заметил им, что по законам военного времени их следовало отдать под трибунал, а лучше сразу шлепнуть как дезертиров. Но только в знак уважения к Профессору он дарует Фаусту жизнь и прощение. Пусть Фауст вооружается лопатой, при этих словах заведующий вытащил из кобуры наган, и засыплет яму во дворе, выкопав рядом точь-в-точь такую же. Старший из них пусть останется в бюро сортировать бумажки.

Фауст вышел во двор, потыкал концом лопаты в землю и найдя место, перекопанное не один раз, принялся трудиться. Уже через час или полтора из двери высунулась голова Профессора и передала приказ головастого, что на сегодня довольно. Пусть Фауст заносит инструмент и составит им компанию.

— Старый говорит, что ты неплохой малый, и если бы у тебя было оружие, ты бы тоже пошел воевать, — заведующий бюро недобро разглядывал Фауста сквозь прищуренные веки. — Меня зовут Дуглас. Точно не помню, но, кажется, так. Зови меня просто Дуглас, мне будет приятно.

— Ладно. Дуглас.

— Смотри, какой смышленый. Заходи, заходи. Садись с нами чай пить. Пробовал чай?

Фауст отрицательно покачал головой.

— То-то и око, что нет. Нет теперь ни чая, ни кофе. Я уж не вспоминаю про водку, бренди или спирт. Война. Приходится терпеть. А прежде как бывало? Перед боем — по сто граммов спирта на брата. Не пьешь — отдай соседу. В бой идешь, а внутри все поет. Эх-хе. Нынче и война-то — не война. Не такая какая-то. Тогда мы еще твердо знали, где противник, в кого стрелять. А теперь? Поди разбери. Может, главный враг твой сидит с тобой рядом и дует твой чай. Тут бы бдительность проявить, бац, — в руке заведующего вновь появился наган, — и нет его.

Фауст вовремя отпрыгнул в сторону: в стене напротив того места, где он сидел, появилась дырка.

— Шустрый малый, — одобрительно протянул безногий. — Садись допивай чай, не нервничай. А у тебя, Старый, чего губы трясутся? За друга испугался? Ну не стало бы его, закопали в яму во дворе… А раз другом дорожишь, чего ж под выстрел сам не бросился? Первая заповедь на войне: сам погибай, а товарища выручай. Мельчают людишки.

Калека неловко крутнулся на своем кресле-каталке, смахнул со стола несколько папок. Из одной веером разлетелись картинки и открытки с голыми женщинами, Фауст склонился, стал помогать заведующему собирать их.

— Голубушки мои, красавицы, — пропел головастый ветеран, кончиками пальцем отлаживая глянцевую поверхность бумаги. — Милашки…

— Чего это она? — спросил Фауст, силясь понять происходящее на одной из карточек.

— Хи-хи-хи… Развлекается так. С бананом.

— Банан — это плод такой, — брезгливо пояснил Профессор. — Тропический. Кожуру снимали, а серединку ели.

— А она, вишь, сначала его по другому пользует. Хи-хи. Да, раньше многое было не так: и бананы были, и публичные дома. Заходишь туда, если при деньгах, конечно, красавицы сидят, люби — не хочу. Денег нет, наскребешь на выпивку — и в порт, там за выпивку девку купишь…

— Это как Индус, что ли? — спросил Фауст Профессора.

Тот хмуро кивнул. А заведующий замолчал настороженно.

— Какой индус?

— Да у нас чудак один надумал жену продавать за жратву…

— Приведи его ко мне: я тебе банку трофейной тушенки за это дам, — изо рта калеки брызнула слюна.

— А его убили, и дом его развалили.

— У-у-ум, — застонал ветеран. — А жену его?

— Побаловались да оставили жить. Женщин убивать противозаконно.

— Приведи ее ко мне. Мне помощница во как нужна. Она, видать, переселенка?! Тогда я тебе для нее жетон дам. Нет, два: один тебе запасной, один — ей отдашь.

— Если найду ее — отдам. Может, не обязательно ее в помощницы? Может, другую? — Фауст вспомнил про Соседку.

— Не найдешь ту, давай другую. Нет, лучше — обеих, и ту, и эту.

— Только от второй пахнет — будь здоров. Больная она.

— Господи, он убивает меня невежеством. Да я забыл, как пахнет женщина! — заведующий захлебнулся слюной.

Он открыл ящик стола, вытащил два жетона.

— Не обманешь? — спросил подозрительно, затем, отталкиваясь руками, укатил на своем стульчике за перегородку, вывез оттуда бумажный куль с продуктами. — Вот, держите, славно сегодня поработали… Ступайте… уходите… да быстрее, канальи…

Глаза его заволокла белесая муть, он рассыпал картинки веером по столу…

— Крепко ты его задел, — заметил Профессор, когда они возвращались обратно.

Но Фауст уже забыл про бесноватого заведующего, привлеченный объявлением на каменной стене старинной кладки. «В аудиториях этого здания, — прочитал он, шевеля губам и морща лоб, — с сентября с. г. начинаются занятия со студентами университета. Приглашаются все желающие. Лекции читаются по трем темам: „Секреты восточной кухни“, „Противозаконность применения контрацептивов в демократическом государстве в дни войны“, „Проблемы строительства идеального государства с древности до настоящего времени“. Автор лекций — профессор Дикин. Спешите записаться! Плата по договоренности». Ниже лист был разграфлен на три колонки, в двух из них уже значились: Кабан, Моська и Юнец. В третьей косо было написано слово из трех букв, одно из названий уда. Фауст сначала решил, что это чье-то имя и удивился.

— Никакое это не имя, — вскипел Профессор, — это означает то, что означает матерщина.

— Как это?

— Ну, ругательство раньше было такое. Неприличное слово.

— Не понимаю, — сознался Фауст, — я напишу внизу — голова, это тоже станет ругательством?

— Нет, неприличные слова касаются только половых отношений.

— Почему?

— Не знаю. Не помню, и все тут. Отец рассказывал, раньше было стыдно ходить по улице голым. Даже как-то не так, если женщина обнажала свое тело. Это считалось неприличным.

— Странно и непонятно. Как ты думаешь, это наш Юнец записался?

— Скорее всего, нет. Ведь Юнцом его назвал ты, а в его отряде его зовут по-другому.

— Кстати, может мне тоже записаться? Стану умным, как ты…

Профессор расхохотался от этого предложения. Отрывисто, зло.

— Давайте, милейший, давайте. Вам здесь на пальцах покажут, какие специи нужны для жареной крысы, чтобы она превратилась в кролика. Потом научат, как предохраняться от беременности, когда предохраняться все одно нечем, после чего растолкуют, как это аморально и противозаконно.

— А если в третью группу?

— Знаешь, Фауст, — Профессор оборвал смех так же резко, как рассмеялся, — мне уже давно кажется, что никаких государств вообще не существует. Ни идеальных, ни не идеальных. Ни наших, ни вражеских. Аппарат, механизм, насквозь проржавелый, остался, а государства — нет.