Но для майора медицинской службы Анатолия Егоровича Овчинникова двенадцать часов «условного дня» важны.

«Так, — вздыхает он, прерывая очередную запись в. «Дневнике похода». — Сейчас войдет Портареску и доложит: «Товарищ майор, обед готов. Снимите пробу».

И точно, в дверь каюты деликатно постучали, потом она покатилась вправо, скользя по металлическому желобу, и в просвете показалось широкое, озаренное улыбкой лицо корабельного кока, молдаванина мичмана Портареску.

— Товарищ майор… — начал он.

— Ладно, ладно, Иван, — поднимается с дивана доктор, — все ясно. Иду. Итак: на первое суп фасолевый, на второе плов, ну и компот с булочкой на третье. Я так тебя понимаю?

— Так точно, товарищ майор, — еще больше расцветает в улыбке кок. — На первое кислые щи, на второе макароны по-флотски, пирожки с повидлом и компот. Это вы в точку попали.

Оба лукаво посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Анатолий Егорович, конечно же, знает, что на обед щи, макароны и пирожки с компотом. Но удовлетворенно отмечает, как в ответ на его «контр-меню» радостно и одновременно изумленно сверкнули глаза простодушного Портареску и как весь он внутренне возликовал от того, что сейчас огорошит всезнающего доктора.

Рядом с огромным Портареску доктор кажется совсем маленьким. Он и впрямь невысок, но никогда не придает этому значения, и на шутки друзей по поводу своего роста отвечает с дипломатичной улыбкой: «Не нам оценивать, кто из нас мал». Его в экипаже любят все и в обращении между собой зачастую, опуская звание и имя, называют просто — Егорыч.

Такое вопиющее нарушение устава отнюдь не оскорбляет доктора. Всем своим видом и манерами он решительно отвергает всякую фамильярность, но поощряет задушевность и даже просто своим присутствием в отсеке создает какой-то особый микроклимат, где наряду с деловой обстановкой царят взаимопонимание и доверие.

В Егорыче нет ничего показного. И каждый в экипаже знает, что нашему милому доктору можно сказать все — он поймет.

Вот и сейчас, стоя перед Портареску, огромным, черноволосым, необычайно смешливым и добродушным, Егорыч заразительно смеется, а Иван в этот миг просто обожает доктора; и если бы он вдруг поднял Егорыча своими мощными руками и расцеловал в щеки, наверно, никто бы не удивился. Тем более, что Егорыч в светло-голубых шортах и майке, форме одежды, объявленной на корабле, кажется мальчиком и издалека вполне бы сошел за сына Портареску.

Из соседней каюты на шум выглядывает улыбающийся старшина команды турбинистов мичман Виктор Гарницын. Он с любопытством смотрит на смеющуюся парочку и тоже от души хохочет.

— Эх, нет кинокамеры, — жалеет он. — Заснять бы. Вот она жизнь, ничего не придумано!

А Егорыч, видя такое дело, удовлетворенно отмечает про себя: «Настроение у людей хорошее».

Мне понятна и дорога эта черта Егорыча: каждым своим словом и поступком давать психологическую разгрузку людям, отягощенным постоянной напряженностью длительного отрыва от родных и любимых, от солнца, от природы. Эпизод с коком не планировался, он был экспромтом, подсказанным большим человеколюбием доктора, его умением тонко чувствовать психологию подводников.

Я знаю, что он даже совсем неприятное может преподнести как благо.

— Эх, какой укольчик симпатичный я тебе сейчас закачу, — задирает он майку на спине электрика Владимира Кулишкина. — Ты потом с наслаждением будешь вспоминать эту минуту!

— А может быть, обойдемся без приятных воспоминаний? — с надеждой вздыхает Кулишкин. — От одного вида этой иглы меня в дрожь бросает.

— А ты не оглядывайся, кума любопытная. Я еще не колю тебя, а только прощупываю, где бы лучше это сделать, — говорит Егорыч, одновременно с этим четким движением вводя иглу в тело, и, вытащив ее, добавляет: — А вот сейчас будь готов!

Кулишкин весь съеживается в предчувствии боли, а Егорыч смеется:

— Будь готов… одеваться.

— А укол? — оборачивается электрик.

— Эк вспомнил, да уже давно все сделано. Шагай с песнями на боевой пост.

Кулишкин все еще не верит, что страшное позади, и недоверчиво поглядывает на доктора.

— Иди, иди, заяц, дядя не будет стрелять, он добрый.

Секрет безболезненного укола Егорыч объясняет мне так:

— Страшен не укол, а ожидание его. Сам он — пустяк, комар больнее жалит. А с присказкой любой укольчик сойдет за милую душу. Хотите на вас продемонстрирую?

Я, конечно, не хочу, но интересно.

— Давайте, Егорыч, только разве что-нибудь полезное.

— А как же, только полезное и ничего другого.

Он еще что-то говорит второстепенное, про секретный флакон с чудодейственным средством в его аптечке и, пока я интересуюсь этим флаконом, вкатывает мне какой-то витамин, с блеском подтверждая свою теорию, потому что боли я не ощущаю.

— А что же вы не стали меня уговаривать, как Кулишкина?

— Люди разные, и подход к ним тоже должен быть соответствующий.

Не думаю, что всю эту науку давали ему в академии. Он просто носил ее в душе, как талант. Но не сразу пришло к нему это искусство. Это сейчас он майор, ветеран корабля. А восемь лет назад юным лейтенантом прибыл на подводную лодку. Через полгода он сделал первую операцию в море, под водой, прямо на столе кают-компании.

Аппендицит, как назло, оказался запущенным, с множеством спаек, и Егорыч очень волновался. Помогали ему за отсутствием медперсонала матросы, старшины и офицеры экипажа, или, как он их потом окрестил, — «братья милосердия». Они старательно выполняли его приказания и вздрагивали при коротких: «тампон», «пинцет», боясь перепутать или не вовремя подать то, что нужно.

Весь экипаж участвовал в операции: электрики дали питание на рефлекторы, турбинисты обеспечивали плавный ход, лучший горизонтальщик соединения боцман Харьковенко застыл у рулей, удерживая лодку на ровном киле, электрик аккуратно снимал марлечкой капли пота со лба доктора. Все, как один, верили в него, и он чувствовал это. Молодой лейтенант в этот момент был главным на корабле, — он сражался за жизнь товарища…

— Ну ладно, Иван, ты досмеивай эту петрушку, — заканчивает уже известную нам сцену с коком Егорыч. — А мне некогда. Пойду по отсекам.

Он исчезает в каюте и через минуту появляется вновь, прижимая к себе левой рукой небольшой никелированный бачок с разведенным спиртом и марлевыми салфеточками. Повернув рычаг кремальерного замка, он правой рукой и плечом надавливает на тяжелую круглую дверцу на переборке и, отодвинув ее, ловко, буквально сложившись вдвое, преодолевает высокий порог и скрывается в кормовом отсеке.

— Добрый день, орлы боевые, — приветствует он подводников. — Пора прочистить поры, тело должно дышать! Налетай, подешевело!

При этом он раздает салфеточки, пропитанные спиртом, и подводники добросовестно протирают лицо, шею, руки, выбрасывая использованные марлечки в специальный бачок.

— А внутрь нельзя маленько? — интересуется матрос, могучий парень из донецких шахтеров. — Что-то у меня шкворчит внутри, видать, еще уголечек не выветрился.

— Можно, — неожиданно соглашается Егорыч. — Заходите ко мне в каюту, у меня там хороший ерш есть, так прочищу, что внутри блестеть будет.

— Э, нет, — идет на попятную бывший шахтер. — Этот вариант нам не подходит.

— Стоп! Ну покажите руки, что это у вас за ссадина?

— Это-то? — небрежно кивает трюмный на красное пятно выше локтя. — Так, зацепил малость, когда в люк нырял при срочном погружении. Да вы не волнуйтесь, товарищ майор, ерунда, о чем речь?

— Ерунда, говоришь?

Улыбки как ни бывало. Егорыч перехватывает моряка за руку и внимательно осматривает пятно.

— Значит, так, немедленно ко мне, обработаем, перевяжем. Впредь, — оборачивается ко всем, находящимся в отсеке, — не советую скрывать такие болячки. Из-за них иногда получаются пренеприятные истории.

— Товарищ майор, — обращается к Егорычу молодой матрос Сергей Пермикин. — Почему так несправедливо? Вот мы все, имею в виду экипаж подводной лодки, разбиты на боевые смены. У каждого есть время и на вахте постоять, и специальностью заняться, и отдохнуть. А вот вы — односменку тянете. Подмены-то нет?