Таким образом, наконец, было достигнуто то, к чему так долго стремились лучшие люди Эллады. Престарелый Исо­крат благословил свое долголетие, позволившее ему увидеть зарю нового дня, наступлению которого он сам так много содействовал. Еще никогда не была объединена такая боль­шая часть Греции, как теперь, и никогда еще объединение не было осуществлено менее насильственно. После победы при Херонее Филипп, по преданию, сказал, что он хочет лучше долгое время был любимым Элладою, чем короткое время властвовать над ней; и во всяком случае он поступал соглас­но с этим принципом. Обеспечить каждой общине полную автономию и в то же время предотвратить усобицы между отдельными областями и внутренние перевороты, так долго истощавшие лучшие силы Эллады, наконец, сплотить про­тив иноземцев все силы нации, — такова была его цель, и он осуществил ее наиболее совершенным образом, поскольку это было возможно при тогдашних условиях. Гарантия не­прикосновенности существующих конституций, каковы бы они ни были, повсюду обеспечила новому строю поддержку господствующей партии, а гарантия неприкосновенности частной собственности обеспечила ему симпатии достаточ­ных классов. При этом Филиппу был совершенно чужд тот эгоизм, который до сих пор побуждал все греческие респуб­лики без исключения пользоваться своим руководящим по­ложением для собственной выгоды. Подчинив общины ма­кедонского побережья, он не обратил их членов в поддан­ных, как сделали бы Спарта, Афины или Фивы, а принял эти общины на равных правах в состав македонского государст­венного союза, чем неразрывно связал их со своей державой и удвоил силы последней (выше, с.350). Но такого рода при­обретения вскоре должны были встретить естественный предел; Фессалия не могла войти в состав Македонии, как Халкидика, — Средняя Греция или Пелопоннес еще тем ме­нее. И вот здесь место включения в Македонское государст­во заняла личная уния или же оборонительный и наступа­тельный союз, тогда как Эпир был прикреплен к Македонии тесными династическими узами. Но каждому отдельному эллину всегда был открыт доступ в македонскую государст­венную службу, а способным людям из хороших фамилий Филипп даровал право гражданства в одном из македонских городов и принимал их в число своих „гетайров", где им бы­ли доступны высшие военные посты, многие же, и не будучи македонскими гражданами, занимали должности по админи­страции.

Однако исключительно моральными средствами невоз­можно сплотить в одно политическое целое нацию, раздроб­ленную в течение целых столетий. Поэтому Филиппу после победы при Херонее по необходимости пришлось занять гарнизонами целый ряд пунктов, важных в стратегическом или политическом отношениях, хотя в применении этой сис­темы он был гораздо более умерен, чем некогда Афины или Спарта. Да это и понятно — ибо Филипп обладал тем, чего недоставало этим государствам и еще более Фивам, — именно собственным могуществом, которое в состоянии бы­ло нести всю тяжесть возведенного им политического зда­ния. Афинская и Спартанская державы рухнули, когда после поражений при Сиракузах и Левктрах верность союзников поколебалась; Фивы вообще не успели основать прочной державы. Македония же с тесно связанными с нею соседни­ми странами Фессалией и Фракией была достаточно сильна, чтобы в случае надобности вынести борьбу со всей осталь­ной Грецией. Благодаря этому политическое создание Фи­липпа благополучно перенесло ряд страшных кризисов и просуществовало более столетия, пока не было разрушено превосходными силами римлян.

В сравнении с такой державой те государства, которые доныне пользовались руководящим влиянием в Греции, — Спарта, Афины и Фивы — неизбежно должны были низойти на степень второклассных государств. Вполне понятно, что они до последних сил противились установлению над собою гегемонии Филиппа, и даже после того, как спор был решен, пользовались всяким случаем, чтобы свергнуть с себя маке­донское владычество. Мы не откажем побежденным при Хе­ронее в нашем сочувствии, и не только потому, что они — побежденные; но ограниченная точка зрения афинянина, а тем более фиванца ни в каком случае не может служить для нас критерием при оценке греческой истории. В самом деле, что произошло бы, если бы союзники одержали при Херонее такую же полную победу, какую в действительности одер­жал Филипп? История предшествующей эпохи ясно показа­ла, что ни Афины, ни Фивы не были в силах объединить на­цию; а коалиция между обеими державами должна была по­рваться, как только по достижении общей цели снова обна­ружилась бы старая противоположность интересов. Тогда снова начались бы смуты политической разрозненности, — повторилось бы то же, что произошло после сражения при Мантинее, исход которого внушил Ксенофонту мрачные слова, какими он кончает свою „Греческую историю": „И в Элладе воцарилась после сражения большая анархия и сму­та, чем до него".

Правда, после битвы при Херонее осуществилось не все, на что тогда можно было надеяться. Снова обнаружилась старая язва нации — партикуляризм, и обусловленные им внутренние распри в конце концов открыли путь завоевате­лю-чужеземцу. Но немногих лет объединения, следовавших за победой Филиппа при Херонее, оказалось достаточно для освобождения азиатских эллинов от ига варваров; их оказа­лось достаточно для того, чтобы эллинская нация сумела покорить всю неизмеримую территорию Персидского царст­ва и тем приобрела возможность расселиться, без чего она неминуемо погибла бы экономически. Мало того. Если гре­ческая культура сделалась всемирной культурой, если она преодолела преграды, отделявшие нацию от нации, если предрассудок о противоположности между эллинами и вар­варами, который разделяли еще Платон и даже Аристотель, уступил место сознанию общности всего человечества, — одним словом, если идея гуманности, сначала в кругу обра­зованных, одержала верх, то это стало возможно лишь бла­годаря завоеванию Азии, которое подготовил Филипп и Александр осуществил.

Еще более настойчиво, чем метрополия, нуждался в восстановлении порядка греческий Запад. С тех пор как Ди­он сокрушил державу Дионисия, здесь междоусобная война не прекращалась. Наконец, как мы видели, Дионисию уда­лось снова захватить власть над Сиракузами (выше, с.224). Вожди побежденной партии бежали в Леонтины, которые когда-то служили самым прочным оплотом Диону и где те­перь властвовал старый сподвижник Диона, сиракузец Гикетас. Отсюда они обратились за помощью в метрополию — Коринф, и к их просьбе присоединился и Гикетас.

Коринфяне не хотели отказаться от почетной обязанно­сти восстановить порядок в Сицилии. Они снарядили не­большую эскадру и решили начальство над нею вручить Тимолеону, тому самому, который когда-то велел убить своего собственного брата за то, что он сделал попытку провозгла­сить себя тираном своего родного города (выше, с. 189). Его прошлое служило для сикелиотов (греков Сицилии) гаран­тией, что будут употреблены все старания для окончатель­ного искоренения тирании. Правда, боевые силы, которыми располагал Тимолеон, были очень незначительны — всего 700 наемников, большею частью ветераны Фокейской вой­ны, и 7 военных кораблей, к которым присоединились еще 3 триеры от коринфских колоний Левкады и Керкиры; но коринфяне рассчитывали на то, что в Сицилии нужен только вождь, вокруг которого могла бы сплотиться республикан­ская партия. Успех показал, что они не ошиблись в расчете.

Карфаген не мог отнестись безучастно к известию о вмешательстве коринфян. Он воспользовался анархией в греческой части Сицилии, чтобы подчинить себе греческие города побережья — Акрагант, Гелу и Камарину; в осталь­ном он предоставил вещам идти своим порядком, довольст­вуясь тем, что со времени распадения великой Сиракузской державы карфагенским владениям более не грозило никакой опасности. Теперь необходимо было воспрепятствовать из­менению этого, столь выгодного для Карфагена, порядка вещей. И вот карфагеняне выслали эскадру из 20 триер в Мессинский пролив, чтобы помешать Тимолеону перепра­виться на остров; одновременно в Лилибее был высажен от­ряд войска.