– Ошибка, – сказал профессор.

– Какая ошибка? – испугалась Таня.

– Я говорил «рабыня скромности», а тут царица скромниц. И вообще мы с вами с букетиками к речке не бегали.

– Вы считаете, что Машенька слишком поверхностно воспринимает поэтическую ситуацию? Я думала, Евгений Петрович, что, возможно, полезно будет насытить машину мыслями такого тонкого психолога, как Стефан Цвейг.

– Стефан Цвейг? – удивился Кунегин. – Он ведь не писал музыки.

– Зато писал о музыкантах и вообще тонко понимал человеческую душу, все ее изгибы, горечь, страдания, поэзию…

– Ну что ж, – задумчиво протянул профессор. – Пожалуй, это будет приемлемее, чем пересказ машине путевых впечатлений о посещении одной подмосковной усадьбы.

Таня не знала, куда деться от смущения, и пролепетала:

– Тогда я тотчас принесу Цвейга.

– Допустим, допустим. Какой математический вывод следует из этого сделать?

– Я имела в виду, что, может быть, появится когда-нибудь «Память сердца». – И добавила: «Память электронного сердца».

– Вы все еще надеетесь на электронное сердце?

– Но ведь это же тема моей диссертации!

– Диссертации, диссертации, – проворчал Кунегин. – Диссертация Царицы скромниц о букете незабудок в 107 штук. Как бы это «дитя» не оказалось мертворожденным. Ладно. Готовьте Машеньку к Цвейгу.

И он удалился, оставив Таню в полной растерянности.

И Таня стала насыщать машину произведениями Стефана Цвейга, а в лаборатории продолжала звучать музыка Шопена, параллельно с текстом воспринимаемая машиной.

В назначенный срок Евгений Кунегин задал Тане вопрос:

– Чем теперь вы с Машенькой меня ошеломите?

– Письмом Незнакомки.

– Вы с ума сошли, Таня! – возмутился Кунегин.

– Это же соавторство Машеньки со Стефаном Цвейгом.

– Чертовня какая-то! В средние века вас сожгли бы на костре.

– Разве вы на коне и в латах не отбили бы меня?

– Напротив. Подбросил бы смолистых дров в огонь.

– Не сердитесь, Евгений Петрович. Лучше прослушайте. Певица уже ждет.

Евгений Петрович уселся на стуле посередине комнаты:

– Будем считать – полный аншлаг, – объявил он. – Какая музыка?

– Четвертая прелюдия Шопена, – ответила Таня. – О ней говорится, что исполнена глубокой печали.

– Что ж, – вздохнул Кунегин, – печальте меня, печальте…

Певица спела:

Тягостной была последующая тишина. Открывшаяся в коридоре дверь словно всхлипнула, застонала. Певица поспешно ушла. Таня провожала ее, а Кунегин не двинулся с места.

Когда Таня вернулась, он накинулся на нее:

– Ну, знаете ли! Вы еще и ребеночка сюда приплели! Мне нельзя слова вымолвить, чтобы вы с вашей Машенькой не подцепили бы его и не всунули в свою «поэзию».

– Разве вы говорили о ребеночке?

– Я говорил о вашей диссертации, которая подобна мертворожденному дитяте. И вот вам – пожалуйста. Ребенок в мертвом виде по Цвейгу подается на самых высоких нотах. Неъ, дорогая моя! Так у нас дальше не пойдет. Вы превращаете машину в электронное зеркало собственных чувств. Кончать пора, закругляться, закольцовываться с вашей темой. Древние мудрецы еще в Греции говорили, что кольцо, окружность – воплощение геометрического идеала.

– Евгений Петрович! – взмолилась Таня. – Не выгоняйте меня из лаборатории. Я уже не могу без нее, без Машеньки, без… вас, – добавила она почти шепотом.

Кунегин смягчился:

– Ну так что вы еще хотите?

– Разрешите мне самый последний эксперимент. Еще с одним великим композитором трагической судьбы. Он так мало жил, но так много оставил людям шедевров: симфоний, песен, баллад. В том числе на слова Гете.

– Вы что ж, хотите, чтобы Машенька состязалась с Гете?

– Ну что вы! А помните:

– Представьте себе… Допустим, помню. Перевод Жуковского «Лесной царь».

– Тогда позвольте насытить Машеньку Шубертом.

– Валяйте. Пусть выдаст балладу с сюжетом. Но покороче.

– Я не могу влиять на машину, Евгений Петрович.

– Знаем мы, как вы не влияете. Все вы тут заодно! И он ушел.

Таня принялась за работу.

В «машинном зале» зазвучал Шуберт, начиная с «Лесного царя», кончая неоконченной симфонией.

И под эту музыку Таня звонила Кунегину по телефону:

– Евгений Петрович, Машенька совершенно неожиданно выдала балладу для двух голосов, мужского и женского.

– Скажите пожалуйста! Какую еще там балладу?

– Балладу о перстне.

– Час от часу не легче! Стоило вам сказать о закольцовывании диссертации, об окружности, как ваша «работающая без суфлера» электронная поэтесса выдает вам дуэт о перстне.

– Но мне нужно пригласить двух артистов. Как их оплатить?

– Какая проза рядом с поэзией! Обращайтесь к директору.

– Я уже обращалась. Александр Сергеевич разрешил.

– На то он и добрая душа, чтобы разрешать. А я тут при чем?

– Вам слушать надо завтра утром.

– Приду. Забронируйте мне единственное место в вашем зале.

И он пришел, поставил стул на середину лаборатории и уселся на него верхом, положив подбородок на спинку стула.

Таня, севшая за рояль, певица и приглашенный вновь баритон тихо переговаривались, устанавливая ноты.

– Публика неистовствует! – сказал профессор. – Нет программок. На какую музыку будет исполняться баллада, о которой Франц Шуберт не имел представления?

– Экспромт ля-бемоль мажор, – пояснила Таня. – Но в этом замечательном экспромте заложены все те мысли, которые расшифровала электронно-вычислительная машина.

– Допустим, допустим, – пробурчал Кунегин.

– До сих пор не могу в это поверить, – заметил баритон.

– Нам не привыкать. Боюсь, ЭВМ скоро совсем завладеет нашей лабораторией и выставит отсюда людей, раньше, чем это произойдет когда-нибудь со всем человечеством.

– Вы шутите, профессор? – изумился баритон.

– Нимало. Это мнение выдающихся умов науки.

– Но ваша машина, судя по ее произведениям, чувствует не вместо человека, а как человек, – сказал баритон. – Зачем ей это, если предстоит заменить слабые человеческие особи более холодным, железным, что ли, началом.

– Пока не берусь ответить на ваш вопрос. Мы экспериментируем. Отрицательный результат – тоже результат опыта. Поэтому послушаем.

И певцы исполнили: