— На Рождество, когда ездил домой в Лунд, — сказал Хилдинг. — А что?

— Да ничего особенного. Просто мы видели его новую «джульетту», и мне захотелось узнать, когда он ее купил.

Хилдинг вышел на кухню и через минуту вернулся с подносом, на котором стояли бутылки и высокие стаканы для грога. Он был превосходный хозяин.

— Летом надо будет всерьез заняться домом,— сказал он, словно эта мысль пришла ему в голову, когда он был на кухне. — Обычно я нанимаю садовника. Но этим летом ездил за границу, и сад совсем зарос. А сад отличный.

— А где вы были летом?

— В Италии. А что?

Он склонился над столом и все внимание сосредоточил на приготовлении грога.

— За то, чтобы тебе здесь понравилось, — сказал он, наливая мой стакан.

— Спасибо, мне здесь очень нравится.

Хилдинг поставил стакан передо мной. Потом сел, придерживая свой. Я молчал. Он исподлобья посмотрел на меня.

— Я думал, что объявлен перерыв.

— Вы встретили Марту и Германа в Италии! — вдруг догадался я.

— Да, встретил, — согласился он. — Мы столкнулись в Неаполе.

Он наморщил лоб, но получилось у него это не очень естественно.

— Столкнулись? — повторил я.

— Ну ладно, — вздохнул Хилдинг. — В Риме я узнал, что они отправились в Неаполь, и тоже поехал туда.

— Пока Герман не увидел вас, он, наверное, был загорелый и счастливый, — сказал я.

— Загорелым он никогда не был и не будет. И один Бог знает, может ли он вообще быть счастлив. Разве если бы они с Мартой вдруг оказались на необитаемом острове. И весь сад вокруг дома был бы заминирован. Но и в этом случае он бы шнырял по кустам и вынюхивал соперников. — Он сделал основательный глоток. — Есть люди, которые никогда не бывают счастливы,— глубокомысленно заметил Хилдинг.— И Герман — один из них. Он вечно чем-то недоволен. Иногда у меня создается впечатление, что он просто упивается своими несчастьями. Иначе постарался бы изменить свое отношение к жизни.

Я с любопытством наблюдал за Хилдингом, который изо всех сил пытался свалить вину с больной головы на здоровую.

— А точнее? — спросил я.

Он промолчал. Тогда я сделал следующий ход.

— А что вы сделали, чтобы он изменил свое отношение к жизни? Не могли оставить его в покое даже в Италии!

Удар попал в цель. И сразил его наповал. Он сидел совершенно неподвижно, вертел стакан. Вдруг я почувствовал усталость. И зачем я лезу не в свое дело? Хилдинг пригласил меня к себе на стакан грога, хотел, чтобы мы посидели и поболтали, был гостеприимным хозяином. И у меня нет никакого права обижать его. Быть может, он любил ее не меньше, чем Герман. Даже поехал за ней в Неаполь. Да и Герман — человек сложный и со странностями. Я думал о всей той боли, которую может причинить людям такая женщина, как Марта. Думал о не менее соблазнительных существах, с которыми сталкивала меня судьба и которые тоже причиняли боль, думал о парнях, которые кружились вокруг них, как мухи вокруг меда. И ведь иногда дело принимало очень серьезный оборот.

Он поднял голову и посмотрел на меня горьким пронизывающим взглядом.

— Хватит, мне это надоело. Поговорим о чем-нибудь другом.

Он отставил стакан и достал из кармана портсигар. Потом вытащил из него толстую сигару и совершил обычный ритуал. Это смахивало на психотерапию. Когда он снова взглянул на меня, это был уже другой человек. Он улыбнулся, обнажив идеально ровный ряд безупречно белых зубов.

— А теперь послушаем пластинки.

Хилдинг собрал множество старых пластинок, выпущенных еще в тридцатые годы. В основном большие оркестры в стиле свинг. Он ставил одну пластинку за другой, и мы слушали. Здесь были и Бенни Гудман, и Конт Бейси, и Дюк Эллингтон, и Флетчер Гендерсон, и Рой Элдридж, и многие другие старые короли джаза. Старинные часы пробили час, потом два. И все это время мы пили. Впрочем, Хилдинг пил больше, я был немного осторожнее. Он спросил, как мне нравятся Тедди Вильсон, Лайонел Хэмптон и Грехел Эванс. Я сказал, что ничего против них не имею. Он сказал, что очень любит Тедди Вильсона, и мы слушали его раз пятнадцать подряд. И каждый раз Хилдинг приходил в неземной восторг, и на лице его проступало блаженство. Пластинка была старая, вся в царапинах и звучала очень неважно. Возможно, Тедди Вильсон вызывал у него какие-то ассоциации с Мартой Хофштедтер. Потом он поставил эту пластинку еще раз. Он был весь в тридцатых годах. И даже горько пожалел, что его юность пришлась не на тридцатые годы. Я сказал, что ему не следует принимать это так близко к сердцу. Ведь как-никак он был молод в сороковые.

— А каково мне? — горестно спросил я. — Моя юность — это уже пятидесятые.

Но Хилдинг меня не слушал. Он был слишком поглощен самим собой. Марта тоже любила тридцатые годы. И они много раз говорили о своей любви к тридцатым. И она тоже любила Тедди Вильсона.

Хилдинг приготовил себе еще порцию грога и вконец расчувствовался. Он снял пиджак и расхаживал по комнате в одной жилетке. Я заметил, что у него уже появился животик. Пока на нем был пиджак, живот не был виден, а теперь он сразу бросился в глаза. Хилдинг сказал, что ничего не хочет от меня скрывать. Он имел в виду обстоятельства, связанные не с животом, а с Мартой. Далее он произнес очень много красивых слов на эту тему. Такие люди, как Марта, преображают весь окружающий мир. И для того, кто видел ее хоть единственный раз, все остальные женщины сразу блекнут. Марта была настолько яркой и блистательной личностью, что затмевала всех.

— Она была необыкновенно одаренная натура, — продолжал Хилдинг. — Стоило поговорить с ней каких-нибудь пять минут, и уже начинало казаться, что остальные собеседники несут унылую чепуху. В ее присутствии никому и никогда не было скучно!

— Мне только раз довелось с ней побеседовать, — сказан я. — Это было на званом обеде.

— Да, именно!… Когда я смотрел на вас обоих, меня вдруг охватило беспокойство, — сказал он с очень серьезной миной. — Понимаешь, мне показалось, что она увлеклась тобой. О чем вы тогда говорили? Ведь вы довольно долго просидели в углу на диване, и вид у вас обоих был чертовски довольный.

— Она так и не сказала, о чем мы говорили?

— У нее всегда были маленькие тайны. Ей нравилось иметь свои собственные. Чаще всего такая тайна в конечном счете оказывалась сущей безделицей.

— Мы говорили о французской и итальянской комедии. Лабиш, Фейдо и прочие старики… Я прочитал в свое время их немало, чтобы подготовить пародию, которую мы собирались ставить. Марта тоже их читала. Вот об этом мы и говорили.

— Знаешь, что я тебе скажу? — начал он тяжело и доверительно, усаживаясь рядом со мной на диван. — В тот самый вечер я впервые в жизни вдруг почувствовал себя старым, по-настоящему старым. Я видел, что вы сидите рядом на диване, все время смеетесь и вам чертовски хорошо. Я видел, что она смотрит на тебя, или мне казалось, что она смотрит на тебя совершенно определенным образом. Я видел в ее взгляде эту странную неуловимую определенность. И подумал, что теперь ее влечет молодость. Бедная Марта!

Прежде чем встать, он судорожно сжал мое плечо.

— Если бы ты знал, как я ненавидел тебя в тот вечер,— сказал он. — Я ненавидел тебя за то, что тебе всего двадцать, а мне — тридцать пять.

— Тридцать пять — еще не возраст.

Он снова встал. На него начал действовать алкоголь. Он уже очень много выпил. Взгляд осовел, лицо покраснело.

— Ну и как же вы меня ненавидели? — спросил я. — Так сильно, что убили бы меня или ее, если бы между нами что-то было?

Он остановился и пристально посмотрел на меня из-под нависших бровей.

— Ведь не убил же я Гренберга.

— Не знаю, — отмахнулся я. — Я не знаю Гренберга. Не знаю, жив он или умер. И для меня это неважно. Его можно было не принимать всерьез. Через каких-нибудь две-три недели она рассталась с ним. Но есть вещи похуже.

— Ты все начинаешь сначала?

— Да, — отрезал я и предъявил свой главный козырь. — Вчера вечером вы мне сказали, что провожали Марту от здания филфака. Тогда-то она и сравнила Харалда Бруберга с тапиром. Отлично сказано! Очевидно, разговор этот происходил уже после следственного эксперимента: допустим, около половины девятого. Почему вы солгали прокурору и полицейским?