— Когда, ты говоришь, это случилось? — вдруг спросила Ульрика.

— Бруберг сказал, что она пролежала там не меньше десяти часов. Значит, вчера вечером.

— В котором часу закончился следственный эксперимент?

— Что-то около восьми.

— Улин тебе сказал, что провожал ее от здания филфака?

— Да.

— В котором часу?

— Он не сказал.

— Но «Каролина» закрывается в девять часов. Если она направлялась в «Каролину», то явно после девяти, раз ей пришлось лезть в окно. Примерно между половиной десятого и половиной одиннадцатого. Ты ничего не помнишь?

— А что я должен помнить? Наш первый вечер, когда мы были вместе?

— Помнишь ненормального спортсмена, который бежал вчера по Английскому парку вскоре после половины десятого?

Она была права. Я про это начисто забыл.

— Черт возьми!

— Где находится туалет?

— С северной стороны здания. Окно между главным зданием библиотеки и флигелем.

— Оттуда он и бежал, — кивнула Ульрика.

Ее щеки пылали от возбуждения. Она лихорадочно нащупывала сигареты.

— Умница! — восхитился я. — Возможно, это был убийца. Но что это нам дает? Только позволяет уточнить время убийства.

— Когда мы выходили из «Вермланда», пробило половину десятого, — сказала Ульрика. — Потом мы пошли на Осгрэнд. Шли довольно медленно. Следовательно, было примерно без двадцати десять.

— Без двадцати десять, — повторил я. — Это уже что-то.

— Тебе надо спросить у Хилдинга Улина, в котором часу он провожал Марту от здания филфака, — предложила Ульрика.

Мы свернули с Ворсэтравейен на Левенгсвейен. Дорога там виляет, и я сбавил ход. Лыжный домик был залит солнцем — белая одноэтажная постройка с черными водостоками и черными дымовыми трубами. Водостоки чем-то напоминали мне траурную кайму. Двери и оконные рамы были выкрашены в серо-зеленый цвет. Джемпер на Марте был почти такого же цвета. Это сразу же бросилось в глаза — в тот день я был очень чувствителен к подобного рода совпадениям.

Клены и каштаны чернели голыми стволами. У забора стояло темно-красное «порше». Но людей не было. Я поставил наш «крайслер» рядом с «порше», и мы выбрались из машины.

— Лед на озере еще тонкий, — сказал я Ульрике. — Пройдем немного по дороге, а потом через поле к Скархольмену.

Она бросила сигарету в сугроб и кивнула. Я достал из машины лыжи, положил перед Ульрикой ее пару, надел свои и затянул крепления.

— Когда вернемся, выпьем шоколаду со взбитыми сливками. — Она улыбнулась, сверкнув ослепительными зубами белее окружающего нас снега.

— Отлично, — согласился я.

Некоторое время мы шли вдоль дороги по обочине.

— Сегодня ты прокладываешь лыжню, — сказал я.

— Здесь уже есть лыжня.

— Ладно, лентяйка, будем идти по ней, пока не надоест.

Ульрика шла метрах в десяти впереди меня широким пружинистым шагом, умело работая палками. Женщины и лыжи редко достигают столь трогательного взаимопонимания. Но в данном случае они словно выросли вместе.

Мы обошли рощу с голыми стволами, и справа открылось бескрайнее снежное поле, ослепительно сверкавшее на солнце. Даже через очки свет резал глаза. Между тем лыжня уходила через поле все дальше и дальше, пока не исчезла в густом подлеске.

Мы остановились.

— Думаю, пробьемся, — решил я. — Хотя я больше люблю холмы, где можно досыта накататься.

Ульрика тоже больше любила кататься с гор. Мы были словно созданы друг для друга.

— Отлично, — сказал я. — Идем по лыжне.

Ульрика пошла через поле и сразу же взяла хороший темп. Когда мы уже прошли полпути, вдали появился лыжник. Он шел нам навстречу так же быстро, как и мы, энергично работая палками. Когда он немного приблизился, я тотчас его узнал. Это был Эрик Бергрен!

Мы сошли с лыжни. Он остановился перед нами и поздоровался.

— Прекрасный день, верно?

— Великолепный!

Эрик был высоким и сильным блондином со светлыми, почти бесцветными голубыми глазами — настоящий викинг. На нем были замшевая куртка и лыжные брюки.

— Я был на Скархольмене и вкусно поел, — сообщил Эрик.— Там прекрасно кормят.

— С нас хватит шоколада со взбитыми сливками, — сказала Ульрика.

Эрик рассмеялся. Некоторое время мы молчали. Он смотрел на озеро. Глаза его беспокойно бегали.

— Скоро лед на Элькольне затвердеет, — заметил он.

— Вы часто тут бываете?

— Когда ложится хороший снег. Люблю ходить на лыжах. Когда я был маленький, в такие дни я даже удирал с уроков.

Эрик снова рассмеялся. Секунду он смотрел на меня, потом взгляд его скользнул куда-то вверх.

— Я слышал, вы будете вести семинар Манфреда Лундберга, — заметил я.

— Только до сессии.

— Вы были здесь все утро?

— С девяти часов. Надо выходить пораньше, до того, как солнце размягчит снег.

— Тогда вы, наверное, не знаете, что Марту Хофштедтер нашли мертвой, — сказал я.

Он выпрямился.

— Мертвой? Какой ужас! Где?

— В «Каролине». В мужском туалете.

— Чудовищно! Когда это случилось?

— Вчера вечером.

— Вчера вечером…

— Она влезла туда через окно, — объяснил я.

— Невероятно,— вздохнул он.— Мы расстались с ней всего за несколько часов до этого. Брат Эрнста собрал нас всех в «Альме» на следственный эксперимент. По поводу убийства Манфрегда Лундберга. И она была, как всегда, весела.

Мы немного помолчали.

— Ужасно, — снова повторил он. — Кто мог это сделать?

— Что на ней было надето вчера вечером? — спросил я.

— Во время следственного эксперимента?

Я кивнул. Он некоторое время раздумывал, стараясь припомнить, но сдался.

— Не помню. А какое это имеет значение?

— В общем, никакого. Я просто спросил. И все-таки во всей этой истории есть одна интересная деталь. Под окном нашли галоши Манфреда Лундберга!

— Не может быть!

— Да, история совершенно фантастическая, — согласился я. Мы снова помолчали.

— Пожалуй, самое лучшее — поскорее вернуться в город, — сказал он.

Мы попрощались, он пошел к домику для лыжников. А мы продолжали двигаться к Скархольмену.

Пить шоколад со взбитыми сливками было еще рано. День действительно выдался дивный. Но тупая, ноющая боль в голове никак не отпускала. И где-то в мозгу непрерывно жужжало и щелкало.

Когда позвонил Харалд, я уже не спал. Через полудрему было слышно, как по квартире ходит Биргит. Утром в пятницу у нее не было уроков. Гудение пылесоса, как и стиральной машины, оказывает двойное действие: оно и раздражает, и усыпляет одновременно. Должно быть, мне все-таки что-то снилось. Я сидел в семинарской аудитории юрфака и чувствовал себя очень неловко, потому что на мне, как это ни странно, была пижама. Манфред Лундберг что-то монотонно объяснял, не делая ни единой паузы между словами, даже чтобы перевести дух. Я долго не мог понять, как это у него получается. Вдруг часы пробили четыре четверти. Из Манфреда стал выходить воздух. Так вот оно что! Оказывается, все это время он набирал в легкие воздух, не выдыхая его. Теперь все встало на свое место. Он в своем полосатом костюме стремительно уменьшался в объеме. Скоро на стуле остался один костюм. «Манфред ушел», — сказал чей-то голос. Подошел Йоста Петерсен и сел на стул Манфреда. Никто не протестовал, потому что всем казалось, что так оно и должно быть. «Эрнст», — сказал Йоста. Все посмотрели на меня. Я хотел убежать, но не мог сдвинуться с места. Мои ноги застряли в огромных и страшно тяжелых галошах.

— Эрнст!

Теперь это был голос Биргит. Я открыл глаза. Биргит была чем-то очень встревожена.

— В чем дело? — проворчал я, пытаясь повернуться к ней спиной.

— Тебя к телефону. Харалд хочет с тобой поговорить. Случилось нечто ужасное.

Биргит всхлипнула. Я встал.

— Марта, — сказала она, — Марта Хофштедтер мертва.

Каким-то образом мне удалось добраться до телефона. Харалд деловито изложил мне основные факты. Я только слушал. Под конец он попросил меня сообщить все Герману. Сам он обещал зайти позднее. У меня не хватило сил сказать ему «нет».