— Не помню, — буркнул он.

— А я помню, — радостно сказал я. — А потом они долго сидели в углу, о чем-то болтали и явно нашли общий язык.

Я просидел у Эрика почти до трех ночи. Несколько раз я порывался встать, но он удерживал меня. Вдруг Эрик стал сентиментален. Он проникновенно рассказывал о том, какая она прелесть, какая утонченная, как она остроумна и с каким вкусом одевается. Его страсть отнюдь нельзя было назвать просто плотским вожделением. Марта затронула в нем и более высокие чувства. «А с другой стороны, — подумал я, — эти высокие чувства всегда пробуждаются, когда ты боишься, Что уже потерял ее…»

Без четверти три в дверь позвонили. Эрик удивленно посмотрел на меня. В квартире фрекен Гердерлин заскрипела кровать. Я допил оставшееся виски.

— Мне пора.

Я пошел за Эриком в переднюю. Казалось, он все еще сомневался, стоит ли открывать. Снова зазвенел звонок. Тогда Эрик открыл.

На пороге стоял Герман Хофштедтер. Он явно был чем-то взволнован.

— Это ты, Эрнст?— сказал он, не здороваясь с Эриком. — Я увидел свет в окнах и подумал, что Марта может быть здесь.

— Ее здесь нет, — удивился Эрик. — Что тебе взбрело в голову?

Герман устало посмотрел на него.

— Заходи, — пригласил Эрик.

— Нет, спасибо, — холодно ответил Герман. — Я хожу по улицам и ищу Марту. Она до сих пор не вернулась. Еще не было случая, чтобы она не ночевала дома.

— После следственного эксперимента я ее не видел, — сказал я.

Эрик ее тоже не видел. Герман только кивнул.

— Извините за беспокойство, — сказал он и ушел.

— Пожалуйста, — пробормотал Эрик, закрыл дверь и взглянул на меня.

— Каким образом он, черт побери, вошел в подъезд?

Ответа я не знал, потому поблагодарил и откланялся. Дверь на улицу была заперта. Снаружи ее можно было открыть только ключом. Герман Хофштедтер уже исчез. Неужели у него был ключ, с помощью которого он мог в любое время дня и ночи войти в дом Эрика Бергрена?

Мы остались вдвоем — Джозеф Хеллер и я. И виноват в этом был Хеллер. Он написал изумительную книгу, всю построенную на парадоксах. С огромным наслаждением я читал ее до самого вечера. Около одиннадцати я отложил наконец книгу, надел пальто и вышел на улицу. Сначала я даже не понимал, куда меня несет. Потом понял. Я двинулся но Гропгрэнд, перешел Эфре-Слотсгатан и вышел к Епископскому переулку. Снег совсем перестал, небо очистилось. Сейчас оно было усыпано звездами, которые сверкали и переливались. Ветер стих, и я почти не чувствовал холода. Но температура, возможно, упала еще на несколько градусов. Я миновал Густавианум и кафедральный собор. Дойдя до площади Фюристорг, повернул за угол и вошел в бар. Тощий старый гардеробщик читал газету. Заметив меня, он встал, сложил газету и положил ее на стул.

— Добрый вечер. — Он слегка поклонился и принял у меня пальто.

— В баре много народу? — спросил я.

— Не очень, — ответил он, подавая мне номерок. — Свободных мест хватает.

Бар был наполовину пуст. Я остановился у дверей и скользнул взглядом по залу. Знакомых не было. У стойки сидели четверо. Я занял крайний табурет. Посетителей обслуживал новый, незнакомый мне бармен. До Рождества здесь работал другой. Впрочем, того я тоже не знал. После Рождества я пришел сюда впервые.

— Виски со льдом, — заказал я.

Новый бармен был небольшого роста, узкоплечий, темноволосый. Волосы он смазывал бриолином и зачесывал назад. Глядя на него, я решил, что он с юга. У него было красивое, почти женственное лицо. На белой куртке темнело большое свежее пятно, на месте сердца, только с правой стороны.

Бармен поставил передо мной виски, и я стал прихлебывать его небольшими глотками. Время от времени я поглядывал на экран телевизора, стоявшего на полке за стойкой. Передавали хоккейный матч. Игра была скучная и суматошная. К тому же изображение искажали помехи.

— Нельзя ли как-нибудь настроить телевизор? — спросил я бармена.

— Дело не в настройке, а в погоде, — ответил бармен. — Ничего не поделаешь…

Это произошло перед самым закрытием бара. Уже началась уборка. Я как раз допил свое виски и собирался уходить, когда в дверях появился Хилдинг Улин. Он окинул взглядом зал, сразу заметил меня, кивнул и подошел.

— Привет! Можно присесть рядом?

Хилдингу Улину было лет тридцать. Крепкий, коренастый, невысокого роста, он был красив: широкое лицо, волнистые, зачесанные назад темные волосы и седые виски. Двигался он легко и свободно. На мизинце носил кольцо с печаткой, и в любое время дня и ночи от него исходил легкий запах одеколона. Я познакомился с ним всего полгода назад. Он играл в студенческом театре и писал сатирические стихи. Его куплеты пользовались успехом, хотя свое последнее ревю он написал уже несколько лет назад.

— Поспешите, — сказал я. — Они собираются закрывать.

Он сделал знак бармену, и тот кивнул в ответ.

— Я вижу, твой стакан уже пуст, — сказал Хилдинг. — Разреши угостить тебя чем-нибудь повкуснее.

— Если вы настаиваете…

— Будешь пить то же, что и я, — решил он.

Хилдинг показал бармену два пальца, и тот снова кивнул. Потом он достал портсигар из чего-то вроде змеиной кожи и протянул мне.

— Спасибо, я предпочитаю сигареты.

Я достал свою пачку. Между тем Хилдинг вытащил толстую светлую сигару, осторожно снял поясок и обрезал кончик. Обрезал не одним движением, а сделал два косых надреза. Потом он вынул из кармана красивую позолоченную зажигалку, и не успел я оглянуться, как моя сигарета уже горела. Спрятав зажигалку, он чиркнул спичкой, дал ей как следует разгореться и лишь после этого раскурил сигару. Это был целый ритуал, настоящий маленький спектакль. У него был чрезвычайно довольный вид, когда сигара наконец разгорелась. Он с наслаждением ее потягивал, время от времени пуская клубы дыма.

Бармен поставил наши стаканы, и Хилдинг тут же расплатился. В стаканах был коктейль, лимонный сок придавал ему бледный золотисто-зеленый оттенок. Я попробовал: напиток был мягкий и крепкий одновременно.

— Гимлит? — удивился я. — Какой приятный сюрприз!

— Здесь никто не знает, как надо смешивать настоящий гимлит, — сказал Хилдинг. — То, что они называют гимлитом, — это просто лимонный сок с джином и сахаром и несколькими каплями ангостуры. Настоящий гимлит — это полстакана джина на полстакана лимонного сока и ничего больше. Это не «мартини».

— Я не большой знаток спиртных напитков, — ответил я. — Но мне кажется, это немного смахивает на «мартини».

— Это кажется не только тебе, — рассмеялся Хилдинг, обнажив ровные белые зубы. — Кстати, не думай, что к гимлиту меня приохотил Терри Леннокс. Не Терри Леннокс, а Марта Хофштедтер. — Он умолк на секунду, затянулся сигарой и заметил: — Как мало здесь сегодня народу.

— Да, могло быть и больше, — сказал я.

Мы снова замолчали. Я взял из блюда, стоявшего на столе, немного орешков.

— Как прошел сегодня следственный эксперимент? — спросил я, прожевав.

— Следственный эксперимент? — переспросил Хилдинг. — Ах да, этот милый спектакль! Ну что ж, все это было весьма любопытно. Забавный народ эти сыщики. Они все делают очень основательно и с такой трогательной серьезностью. Но в конце концов начинают действовать на нервы.

— Никаких результатов?

— Никаких,— подтвердил он.— Но, надо полагать, их никто и не ожидал. Кроме брата Эрнста, наверное.

— У него есть брат? — удивился я.

— Харалд Бруберг — прокурор. Он ведет это расследование.

Хилдинг вдруг рассмеялся.

— Вечером я провожал Марту, — объяснил он, — от филологического факультета до «Каролины». Она сказала, что Харалд Бруберг похож на тапира. Неплохо подмечено. Ведь он действительно похож. Черт меня побери, если я хоть раз в жизни видел человека, похожего на тапира!

Он наслаждался сигарой с бесконечно довольным видом.

— Лично я не думаю, чтобы Манфреда кто-нибудь отравил, — сказал он. — Уверен, он сам наложил на себя руки.