Харалд рассмеялся.

— Он говорит, что выплатил все до последнего эре, — продолжал я. — И я верю ему. Очевидно, ему приходилось вести довольно спартанскую жизнь, и единственное, что он мог себе позволить,— это членский билет клуба «Кларте». Он до сих пор наведывается туда, и его немного побаиваются более респектабельные члены клуба, которые судят о людях по их годовому доходу и в случае необходимости умеют не краснеть.

Харалд по-прежнему вертел в руках щеточку для трубки. Она была похожа на тощего, согбенного годами старца. Ему хотелось, чтобы старец стоял. Но тот не хотел стоять и все время падал, ударяясь головой о стол.

— Этот Герман худой, как палка, и у него голодные глаза, — сказал Харалд. — Такие люди обычно бывают опасны.

— Конечно, Герман для тебя самый идеальный объект для всевозможных подозрений, — сказал я. — А ты пока что ищешь как раз такой объект…

— Пока что у меня нет никаких оснований сомневаться в том, что Лундберг умер естественной смертью, — ответил Харалд. — Сколько раз мне нужно повторять это! Но поскольку ты уже начал просвещать меня на этот счет, расскажи мне немного о Петерсене и доценте Бергрене.

— Пожалуйста, если тебя это интересует.

Я взял со стола пачку сигарет и вытряхнул из нее еще одного «Джона Сильвера».

— Я мало знаю Петерсена, — начал я. — Он приехал сюда из Лунда, чтобы на время заменить профессора Бринкмана. Все мы были так поглощены своими конкурсными работами, что никто не хотел брать на себя такую обузу. А Манфред, заместитель Бринкмана, сам был в это время болен. Ты знаешь — сердце…

— А почему Бринкман совсем забросил кафедру? Меня удивляет, что он даже не участвовал в работе ученого совета, который должен найти ему преемника.

— Осенью Бринкману удалили камни из желчного пузыря. Вероятно, на своем веку он съел слишком много вкусного. По-моему, Старый обжора уже давным-давно поправился, но он постоянно ноет, что ему все еще нездоровится. На самом же деле ему просто неохота возиться ни с лекциями, ни с нашими конкурсными работами.

— По-твоему, Петерсен энергичнее?

— Во всяком случае энергичнее Бринкмана. Это, в общем, нетрудно. Но Петерсен принимает жизнь такой, как она есть, и не хнычет понапрасну. Полагаю, что он любит преподавательскую работу и не считает ее, как Бринкман, наказанием за грехи. По-моему, Йоста — человек милый и добродушный, и житейские мелочи никогда не выводят его из равновесия. К тому же у него отличная деловая хватка, и, за что бы ни брался, он все делает хорошо.

— Остается Бергрен. Тебя мы уже знаем.

— Бергрен… Право же, не знаю, что можно о нем сказать. Трубка, спорт, только собаки не хватает! У него спортивная машина, по-моему, «порше». Он немного нервный. Иногда мне кажется, что у Эрика нечто вроде мании преследования. И я бы не удивился, если бы так оно и было на самом деле. Его отец — лауреат Нобелевской премии Элиас Бергрен. Перечисление всех его почетных титулов и званий занимает целые полстраницы в академическом каталоге деятелей науки. Очевидно, в семье может возникнуть довольно напряженная ситуация, когда твой отец — всемирно известный врач, а тебе самому делается дурно от одного вида крови. Однажды я встретился с Элиасом на званом обеде. Это настоящий аристократ духа, высокомерный и неприступный. Я никогда не видел их вместе. Подозреваю, что старик Элиас считает сына просто неудачником и, наверное, не раз говорил ему об этом. Мать рано умерла. Эрик, несомненно, человек умный и одаренный, но…

Откуда-то издалека донесся звонок телефона. Почти тотчас на пороге появилась Биргит.

— Тебя к телефону, Харалд. Какой-то доктор Лонгхорн.

Харалд встал, поблагодарил и вышел из комнаты, но через несколько секунд вернулся. Он не сел, а молча подошел к окну и стал смотреть на улицу. Пошел снег. В воздухе кружились мелкие снежинки — предвестники метели.

Потом повернулся и посмотрел на меня.

— Звонил врач, — сказал он. — Нужно ехать в больницу. Если хочешь, поехали вместе. Потом нам все равно понадобится твоя помощь.

— Да, конечно, — пробормотал я. — Когда тебе будет угодно, Харалд.

Профессор Филипп Бринкман покачал головой.

— Какая жалость! Именно Манфред. Лучше бы уж кто-нибудь другой…

Слова, произнесенные скрипучим голосом, на мгновение повисли в воздухе.

За большим обеденным столом нас было четверо: профессор, его супруга Эллен и мы с Ульрикой. С дочкой профессора Бринкмана я познакомился несколько месяцев назад, и с тех пор меня приглашали к Бринкманам на семейные обеды. Сейчас Ульрика сидела напротив меня.

— А почему воооще кому-то надо умирать? — спросила она и пожала плечами.

Еще вчера я сообщил им горестную весть о скоропостижной смерти Манфреда Лундберга. Она вызвала весьма оживленный обмен мнениями, который все еще продолжался. Старик относился ко мне весьма благосклонно, ибо получал таким образом исчерпывающую информацию обо всем, что происходит в окружающем мире.

Обед шел к концу, и мы приступили к десерту — черносливу со взбитыми сливками. Через несколько минут мы встанем из-за стола и перейдем в библиотеку, где будем пить кофе. Старик, как всегда, предложит мне сигару, а я с благодарностью возьму и непременно поинтересуюсь, что это за сорт.

— На Манфреда всегда можно было положиться, — сказал Бринкман. — Он был человек рассудительный. Остальные ему в подметки не годятся. Взять хотя бы Германа Хофштедтера, он просто экстремист!

Последние слова старик словно выплюнул вместе с косточкой и тут же сунул в рот еще одну черносливину. С наслаждением ее обсасывая, он обвел взглядом стол — от меня к жене и затем к Ульрике.

— Извините, но позволю себе с вами не согласиться, — решился я. — Ведь отсюда вовсе не следует, что он плохой юрист.

— Ах, у папы такие старомодные взгляды! — вздохнула Ульрика. — Не обращай внимания.

Она посмотрела на меня и улыбнулась, блеснув великолепными белыми зубами. Я не замедлил улыбнуться в ответ.

— Это только означает, что парню не хватает здравого смысла, — заявил старик. — А на людей, которым не хватает здравого смысла, нельзя полагаться ни в коем случае!

— Ты слишком категоричен, — вздохнула фру Эллен.

— Слышал, слышал, — отмахнулся старик.

Ульрика все еще сверкала своей белозубой улыбкой и снова пожаЛа плечами.

— Опять начинаете?

Сунув в рот очередную черносливину, старик внимательно посмотрел на дочь и фыркнул:

— А тебе нужно быть снисходительнее к старикам родителям!

Это была его любимая шутка, но, поскольку он говорил с полным ртом, иронии в его голосе не было слышно. Он сосал чернослив и косился на дочь. Когда он наконец проглотил ягоду, кадык на миг исчез под воротником и снова вернулся на место. Старик довольно облизнулся и опустил густые брови, прикрыв ими чуть ли не пол-лица.

— Господь понял, что я имел в виду, — сказал Бринкман.

Он полез было ложкой в тарелку, чтобы подцепить еще одну черносливину, но они уже кончились. Старик окончательно расстроился, отложил ложку и вытер рот салфеткой. Все встали из-за стола.

У хозяина была типично профессорская фигура в форме спелой груши — он слишком много ел и слишком мало двигался. Говорят, в свое время он подавал большие надежды как ученый, но, став профессором, быстро покончил с научной работой и впал в чревоугодие. Он вел почти растительный образ жизни и, судя по всему, был вполне доволен судьбой. Теперь его ничто не интересовало, кроме вкусной еды, крепких напитков и университетских сплетен.

Голова у него по форме тоже была похожа на грушу, вернее, стала похожа. В библиотеке висел его юношеский портрет, на котором был запечатлен совершенно другой Филипп Бринкман, тот самый, которому много лет назад фру Эллен отдала свою руку и сердце. Глядя на портрет, можно было предположить, что с годами голова профессора претерпевала немалые изменения. Нижняя часть лица расширилась и стала чрезвычайно массивной за счет верхней части черепа, которая все усыхала в объеме. Происходило явное смещение центра тяжести. В этом не могло быть никаких сомнений.