Он сделал короткую паузу. Голос Лундберга прекрасно соответствовал его физиономии и всему облику. Он звучал внятно и монотонно, немного в нос. Манера говорить у него была почти такая же, как и манера ходить, а ходил он ровными, большими шагами.

— Но сначала нужно решить несколько организационных вопросов, — продолжал Манфред Лундберг. — Мы разделимся на две группы. Я пущу сейчас по рядам два листка бумаги. На них будет указано время занятий для каждой группы. Вы можете выбрать ту группу, какая вас больше устраивает. Но если одна группа окажется гораздо многочисленнее другой, от принципа добровольности при формировании групп придется отказаться. Вопросы есть?

Он замолчал, взгляд его скользнул по столам, с одного студента на другого. Впрочем, Лундберг никогда не смотрел в одну точку.

Вопросов не было. Два листка бумаги он пустил по рядам направо и два — налево. Я сидел спиной к окну, падавший из него солнечный луч озарял поверхность стола слева от Манфреда Лундберга.

— С самого начала я прошу вас как можно глубже разобраться в изучаемых нами проблемах, проявлять активность, принимать участие в дискуссиях и задавать вопросы, если вас что-нибудь смущает. Это пойдет на пользу и каждому из вас, и всему семинару в целом.

Внезапно Манфред Лундберг замолчал, достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок, закрыл им лицо и дважды громко чихнул. Потом вытер нос и снова спрятал платок. В эту минуту он совсем не походил на умирающего.

Листы с расписанием семинаров медленно ползли по рядам направо и налево, от середины к краям. Студенты тщательно изучали их и вписывали свои фамилии. Наконец один из листков лег на стол, за которым сидел я. Расписание этой группы было составлено таким образом, что попавшим в нее студентам пришлось бы вставать по понедельникам ни свет ни заря. Для меня это было неприемлемо. Я написал свое имя на другом листке и передал его соседу с огненно-рыжей шевелюрой. Похоже, заниматься утром по понедельникам мало кто был готов. Значит, от принципа добровольности придется отказаться. И ничего не оставалось, как положиться на удачу.

Манфред Лундберг говорил о книгах, которые понадобятся нам при подготовке к семинарам. Но я уже перестал уделять ему внимание, которого он, несомненно, заслуживал. Я говорю не о том внимании, которое приковывает к себе человек, готовый через какие-нибудь четверть часа уйти в небытие, а о внимании хорошего ученика, запоминающего каждое слово своего учителя. Но я никогда не был хорошим учеником. И особой активности на семинарах тоже не проявлял.

Зато я внимательно следил, как солнечный зайчик медленно полз по столу к Манфреду Лундбергу. Он двигался незаметно и неумолимо, слева направо, постепенно подбираясь к Манфреду. Это был первый солнечный день за всю зиму, если вообще это можно назвать зимой. Она была мягкая и пасмурная, как осень, и солнца ей не хватало так же, как и снега. Но теперь ударит мороз. Вчера об этом писали вечерние газеты. В конце февраля, когда начнутся зимние каникулы, мы с Ульрикой поедем в горы кататься на лыжах. Это моя давняя мечта. Много-много солнечных дней и огромные сугробы, а я только загораю и катаюсь на лыжах, и больше ни до чего на свете мне нет дела. Вот о чем я мечтал.

Потом вспомнил, что нахожусь не в горах, а в университетской аудитории, и снова услышал Манфреда Лундберга. Он говорил все так же внятно и монотонно.

— Всем участникам семинара я раздам задания,— продолжал Лундберг, поправляя очки. — Разумеется, в ваших интересах получить их как можно скорее.

В этом мы нисколько не сомневались. Листы с расписанием семинарских занятий медленно завершали путь по столам. Через какие-нибудь две-три минуты они вернутся к Манфреду Лундбергу, и он сможет убедиться, что участники его семинара не желают рано вставать по понедельникам.

Настенные часы бесшумно отсчитывали время. Один раз в минуту большая стрелка делала свой обычный скачок. Солнечный зайчик уже почти добрался до Манфреда Лундберга. Все было в медленном, но неуклонном движении. Двигался солнечный зайчик по столу Манфреда Лундберга, двигались по столам листы с расписанием семинаров, шло время. Ничто не стояло на месте. И ничего нельзя было остановить, ибо движение заложено в самой природе вещей. Оно столь же неумолимо, как статья закона. И оно совершалось так медленно и уныло, как это только возможно на самом унылом из семинаров по гражданскому праву.

Справа от меня, возле стола Лундберга, сидела девушка, которую я раньше не видел. Я стал смотреть на нее, потому что надо было хоть чем-нибудь заняться, а смотреть больше было не на кого. Она была удивительно хороша. Темные волосы обрамляли бледное скуластое лицо. Она была красива какой-то чувственной, почти животной красотой, при одном взгляде на нее возникали весьма недвусмысленные желания. Она сидела, плотно сжав губы, и непрерывно что-то записывала. Ее пальцы судорожно сжимали шариковую ручку, а ногти полыхали темно-красным лаком. Изредка она прикладывала ручку к губам и устремляла взгляд на Манфреда, даже не подозревавшего, какая ему уготована участь. Я попытался перехватить ее взгляд, но она смотрела только на Манфреда. А я тем временем старался представить себе ее ноги.

Списки обеих семинарских групп обошли аудиторию и вернулись наконец к Манфреду Лундбергу. Он закончил очередную тираду и взглянул на списки.

— Одна из групп почему-то показалась вам гораздо привлекательнее другой. Значит, нам придется предпринять некоторые принудительные перемещения, чтобы примерно уравнять их численность.

Это были его последние слова. Едва он успел закончить свою мысль о принудительных перемещениях, как сам был вынужден скоропостижно переместиться в вечность. Правой рукой он вдруг схватился за сердце, широко разинул рот и попытался привстать. Левая его рука так сжала край стола, что побелели пальцы.

— Мне плохо, — сказал он изменившимся голосом.

Лицо его смертельно побледнело, глаза за стеклами очков расширились от ужаса. Он хватал ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Это продолжалось только миг, потом он упал на стол. Его рвало, на губах выступила пена. Голова ударилась о стол — и все было кончено.

На несколько секунд в аудитории повисла тишина. Потом закричала та самая девушка. Она кричала громко и пронзительно, словно ее ткнули иголкой. А Манфред Лундберг лежал, уронив голову на стол. Солнце уже добралось до него и освещало облысевшую макушку.

— Он заболел? — спросил кто-то.

Парень, сидевший слева от него, встал, осторожно и как-то неуверенно коснулся Лундберга, словно хотел разбудить. Тогда я вскочил и взял Манфреда за руку, пытаясь нащупать пульс. Но бесполезно.

— Пульс есть? — спросил парень.

Я покачал головой. Тогда темноволосая девица снова закричала, только теперь отчаянно и жалобно. Я пристально посмотрел на нее и снова повернулся к парню.

— Сбегай к начальству и вызови «скорую помощь»! Попроси их срочно подняться сюда!

Парень мгновенно исчез, довольный, что может убраться отсюда. Лицо у него было еще бледнее, чем у Манфреда. Я сказал девице, чтобы она перестала выть. Но она выла все громче и громче. Явно началась истерика. Ее вопли действовали мне на нервы. Возле истеричной девицы сидел какой-то невзрачный парень. Он пытался ее успокоить, но тщетно. Тогда я подошел и что было силы стукнул кулаком по столу.

— Кончай орать! Того и гляди, стены рухнут от твоего воя!

Она сразу умолкла и только изумленно таращила на меня огромные блестящие глаза.

— Замечательно, — кивнул я. — Тут всем невесело, но если мы все вдруг завоем, легче не будет.

Я снова подошел к Манфреду и осторожно приподнял его голову. Его темные расширенные зрачки были устремлены прямо на меня, и я осторожно опустил эту мертвую голову на стол. Во всяком случае на ближайшие ночи кошмары мне были обеспечены.

— Похоже, он мертв, — сказал я.

Сам не знаю, к кому я тогда обращался. Я стоял возле трупа Манфреда, и студенты тупо таращились на меня.