— Мама! Привет!

— Зайди и закрой дверь.

— Зачем? Я тороплюсь.

— Нам надо поговорить.

Сын послушно зашел в комнату, огляделся с детским любопытством, вытянул пару ящиков с пуговицами и катушками ниток, потрогал деревянный манекен и спросил:

— Так о чем ты собиралась поговорить?

Можно ли было уловить черты сходства между матерью и сыном? Наверное, было что-то общее и в фигуре, и в чертах лица. Но если она выглядела удивительно породистой и утонченной, то он казался слабым и безвольным. Волосы у него были темные, глаза карие — в отличие от матери, у которой глаза были синие. Она внимательно оглядела сына, подумав, что тот все больше отдаляется от нее.

— Как ты познакомился с Вероникой Турен?

— Жак представил меня ей прошлой осенью на вечеринке. А что?

— Как близко ты с ней знаком?

— Как близко?… Слушай, что это за допрос? Я бывал у них дома на вечерах и приемах, а теперь они пригласили меня провести выходные у них в Мальме.

Несмотря на внешнюю строгость, мать всегда была безоружна перед ним, и он абсолютно не привык к ее советам и указаниям. Поэтому он недоуменно уставился на нее, когда она решительно заявила:

— Ты откажешься от этого приглашения и прекратишь общаться с семьей Турен.

— Мама, да что с тобой? Ты с ума сошла? Я вроде бы вправе сам решать, с кем мне общаться, а с кем нет. А Вероника замечательная женщина. Она такая милая, такая гостеприимная, и с ней всегда чертовски весело.

— Милая! — воскликнула Гунборг, и разговор перешел в громкий и бессвязный спор.

Некоторое время спустя Ульф вбежал в салон, где к тому времени осталась одна Мария Меландер.

— Где они? Неужели уже ушли?

— Да, — кивнула Мария, подавив в себе неуместное желание добавить «слава Богу».

— Все? Куда?

— Директор Турен с женой собрались подбросить фру Арман до Стюреплан. Жак предложил отвезти домой Ивонну — вот и все, что я знаю.

В красивых глазах парня застыло такое огорчение, что Марии даже захотелось его утешить, если бы у нее еще оставались силы выражать сочувствие другим. Она с облегчением услышала, как за ним захлопнулась входная дверь, а затем дверь хлопнула еще раз — это, по всей видимости, ушла Гунборг.

Наконец-то ателье опустело, никто больше не вынуждал ее держать себя в руках, быть вежливой и улыбаться, улыбаться…

Она так устала, что больше всего на свете хотела сесть посреди всего этого развала и заплакать. Не будь она приглашена в тот вечер на ужин, она бы именно так и сделала, а потом забралась бы в постель в своей каморке за кухней.

Вот уже два месяца Мария жила в ателье. Это временное и печальное обстоятельство являлось результатом двух совпавших по времени факторов. Больше года она снимала квартиру в Ярдет, но хозяин вернулся из заграницы раньше, чем предполагалось, и Мария буквально оказалась на улице. На этой же неделе ателье Асты лишилось уборщицы, которая до этого подметала, пылесосила и убирала за возможность бесплатно жить в маленькой комнатке. Ей, разумеется, нашли замену, однако это был мужчина, имеющий жену, детей и квартиру в Бальмуре, так что он не претендовал на узкую холостяцкую постель в комнатке за кухней.

— Можешь пожить здесь, пока не найдешь квартиру, — предложила Аста Арман, и Мария, у которой совершенно не было времени что-нибудь искать в самый разгар сезона, согласилась на условия хозяйки — каждый день убирать в ателье, то есть раскладывать по местам отрезы, собирать с пола лоскут, пылесосить примерочную и салон и более или менее приводить все помещения в тот вид, в котором они находились до восьми часов утра.

Однако в ателье редко бывал такой ужасный беспорядок, как в тот вечер. Она вяло и бездумно обошла все комнаты.

Помимо ее каморки и кухни еще две комнаты выходили на мрачноватый задний двор, в меньшей из них на длинной перекладине висели готовые платья, в большой стояли огромные рабочие столы, засыпанные целым ворохом лоскутов — гладких и с узором, матовых и шелковистых, всех мыслимых и немыслимых цветов. В обеих комнатах лежало множество отрезов, снятых с высоких полок; клочки ваты и салфетки для снятия грима Ивонна, как всегда, разбросала где попало; «Васа» и «Вуду» были брошены на спинку стула. Мария автоматически надела их на вешалки и повесила на место, потом двинулась дальше в те комнаты, что выходили на Шелегатан.

— Примерочная была в невообразимом состоянии, салон — не намного лучше. Украшения, окурки — Вероника курила время от времени, но когда курила, то дымила беспрерывно — и старые туфли на высоком каблуке валялись среди огромных, развернутых, как на выставке, отрезов абрикосово-желтого шифона, розового крепдешина, белого батиста и узорчатого шелка.

Мария еще подумала, что чаще всего взыскательные клиенты такие материалы отвергали и, стало быть, они висели здесь во всем своем великолепии совершенно напрасно. Легкие тонкие ткани, их так трудно аккуратно свернуть. Бросив взгляд на часы, она поняла, что основательную уборку придется отложить до утра.

Она прошла через холл и зашла в комнату портних, где все было более-менее в порядке, а затем в ту комнату, где сама она проводила большую часть времени, — длинную светлую комнату с огромным столом для раскроя тканей. На этот стол она положила сегодня большой рулон файдешина для подвенечного платья Камиллы Мартин. Она погладила рукой нежную ткань, подумала о том, как приятно будет с ней работать, и почувствовала, как усталость отступила и стала вытесняться радостным ожиданием.

Она тихонько напевала себе под нос, переодеваясь в платье цвета морской волны с белым цветком на груди. На улице стоит весна, хотя она пока не успела этого заметить. Сегодня она пойдет в какой-нибудь уютный маленький ресторанчик, скоро за ней придут, а потом проводят домой. Они могли бы подняться сюда наверх.

Нет, пожалуй, не стоит. Это не ее собственная квартира — фру Арман это может не понравиться. Она была так любезна, разрешив ей пожить здесь, но такое поведение она бы точно не одобрила. Кроме того, столько народу имеет ключи от ателье — здесь они все равно не смогли бы чувствовать себя в полной безопасности.

Как и хотела Мария Меландер, ровно пять часов спустя, ее проводили до подъезда на Шелегатан, но не дальше. И только пройдя первый пролет крутой лестницы, она вдруг с ужасом ощутила, как бесконечно одинока в этом пустом здании. В аптеке не было ночных дежурных, все остальные обитатели дома съехали — это происходило так постепенно, что она даже не заметила, когда исчез последний сосед. С другой стороны, уже несколько недель ей не приходилось выходить из дому так поздно.

На улице было ужасно темно — она никогда не думала, что в Стокгольме майской ночью может быть так темно. Сквозь окна на лестничной клетке можно было различить глухую стену с другой стороны двора и — поскольку дом был построен углом — пугающее нагромождение пустых окон. Это было все равно что смотреть в глаза покойнику. Слабое освещение на лестничной клетке, за которым давно уже никто не присматривал, было бледным, жутковатым, на дверях остались светлые прямоугольники в тех местах, где раньше были привинчены таблички с фамилиями хозяев, а за дверьми таились пустые, заброшенные квартиры.

Она понимала, что глупо так трусить, что, если даже она одна в доме, нет причин для такого идиотского страха. И разумеется, она одна!

Но она помнила, что входная дверь все это время была открыта, и вся дрожала, так что с трудом сумела вставить ключ в замок. Войдя в холл, она остановилась, прислонившись к стене и вдохнула запах ателье — запах пудры, духов, слежавшихся тканей, пота, табачного пепла и яблок. В темных комнатах ателье царила мертвая тишина. Впервые в жизни ей захотелось поскорее добраться до кухни и своей каморки.

Однако уже в постели она никак не могла заснуть. Усталость навалилась с удвоенной силой, болела спина, болели ноги, под закрытыми веками мелькали искры. Она не хотела лежать и думать, она хотела заснуть и проспать немногие часы, оставшиеся до звонка будильника. В конце концов уже совсем на рассвете она забылась тяжелым тревожным сном, но жутковатые видения только измучили ее, не принеся отдыха.