Одна из трех лампочек, висевших под потолком в столовой терезинских казарм, шипит и гаснет. И раньше здесь было не очень-то светло, теперь же стало так сумрачно, что даже газету не почитаешь. А впрочем, читать там все равно нечего. Лояльность и единство… Чрезмерное восхваление рейха… Выпады против евреев и большевиков, против Англии и Франции… Религиозные праздники… И сплошной патриотизм…

В десятом часу вечера столовая понемногу наполняется старослужащими призыва 1936 года. Все толпятся возле радиоприемника.

Вначале звучит мелодия из «Моей Родины» Сметаны, а потом передают сообщения Чехословацкого телеграфного агентства:

— «Словакия провозглашена самостоятельным государством. Йосеф Тисо [1] и Бела Тука возвратились из Берлина. Армейские части рейха вступили в Моравскую Остраву. Сохраняйте спокойствие и выдержку. Наступила решающая минута в судьбе чешского народа… Президент республики доктор Эмиль Гаха [2] в сопровождении министра иностранных дел доктора Хвалковского отбыл в Берлин. Фюрер и рейхсканцлер Адольф Гитлер…»

Кто-то поворачивает ручку — радио умолкает. Официант без единого звука наводит порядок на стойке, собирает со столов скатерти, заляпанные пятнами жира, пива и уксуса, усыпанные крошками хлеба и кусочками лука. Рюмки и пивные бокалы он отправляет в мойку. Солдат в переднике тем временем сбрызгивает пол и начинает подметать.

И вдруг вторая лампочка ярко вспыхивает и гаснет.

— Вот черт! Теперь уж совсем ничего не видно, — ворчит солдат с веником в руках.

— Чего тебе хочется увидеть, парень? — прерывает его официант.

Старослужащие солдаты и новобранцы, которые были призваны всего две недели назад, 1 марта 1939 года, расходятся по спальням. Шум в коридорах стихает. Трубят отбой. И в наступившей тишине слышится рев тысяч глоток из Литомержице, где проходит, как сообщают наблюдающие сверху, что-то похожее на факельное шествие…

Когда Владимир Эмлер просыпается, на улице уже совсем светло. Не сразу вспоминает он, что сегодня не воскресный день, а среда — 15 марта 1939 года. Он приподнимается на локтях:

— Ребята, вы все еще спите?

— Но подъема-то не было, — подает голос кто-то из угла. — И кофе не давали. Проклятие, уже половина восьмого!

Сосед Влади спускает ноги в проход, встает, потягивается, раза два приседает и объявляет:

— Панове, прослушайте сообщение ЧТК: главное — спокойствие и выдержка. Прежде всего бежим в туалет, потом разберемся, почему нет кофе. Понятно? — Он зевает и подходит к окну: — Боже мой, этого не может быть! — восклицает он через мгновение и резко распахивает обе створки. — Гиены! Негодяи!

Все бросаются к окну. Внизу, на том самом месте, где еще вчера они упражнялись в передвижении с легким пулеметом, высоко задирая ноги, вышагивает солдат в коротких сапогах и в каске вермахта. На только что выпавшем снегу он кажется черным призраком. Услышав восклицание, он оглядывается и, приложив руку ко рту, кричит:

— Закрыть окно! Никто не шевелится.

— Закрыть окно! — кричит еще раз солдат, жестом показывая, как нужно притянуть створки и повернуть ручку запора. Потом он срывает с плеча винтовку, угрожающе вскидывает ее, не целясь, щелкает затвором и орет благим матом: — Отойти прочь!

— Закройте, в конце концов, это окно! Чего вы ждете? — раздается сердитый голос из-за спин.

Это произносит солдат, который все еще лежит на койке. Он самый рослый из всех, полный, рыжий и весь в веснушках. Личность известная своими националистическими взглядами. Владе он запомнился еще по гражданке. Впервые они встретились во время студенческих беспорядков из-за золотых реликвий три года назад. Тогда этот рыжий забрался на самый верх главной лестницы юридического факультета и как фанатик выкрикивал: «Профессора Домина — в президенты!» и «Евреев — вон!».

Несмотря на прошедшие годы, тот день Владя помнил во всех подробностях. После нападения националистов на немецкий ректорат, которое не дало перевеса ни одной из сторон, генлейновцы, эти борцы за золотые реликвии, воспитанные в истинно немецком духе, основательно забаррикадировались и приготовились пустить в ход булыжники и палки против тех, к кому питали утробную ненависть их вожди. А реликвии послужили всего лишь поводом, который опытные демагоги, давно знавшие о решении властей передать их ректорату чешского университета, использовали для развязывания самой настоящей истерии. Журналисты из «Поледниго листу» и «Экспресса» находились среди студентов и подстрекали их: «Бейте немцев! Докажите этим свиньям, что реликвии принадлежат нам по праву!» С гордыми выкриками студенты сорвали табличку с надписью по-немецки с овощного рынка и растоптали ее. Потом они проникли во внутренний дворик университета и разбили двери. Но вот кому-то из них досталось брошенной палкой, и все разбежались.

— Э, да вы трусливы, как бабы! — истерично визжали барышни.

А после обеда «бабы» показали, на что они способны…

Двойной кордон полиции перекрыл движение у моста Чеха и оцепил со всех сторон здание юридического факультета. На самом верху огромного холла, напротив дверей, за которыми обычно принимали государственные экзамены по гражданскому и уголовному праву, зажатая в угол толпой университетских драчунов и истеричных барышень, предвкушавших увидеть небывалое побоище, стояла горстка левых. Их было не более тридцати. Возглавлял их Вацлав Синкуле, в то время один из руководителей Коммунистической студенческой фракции (Костуфр). Это были парни и девушки из Объединения прогрессивных и неимущих студентов, из Костуфры, из Ассоциации студентов социал-демократов.

Фашисты вместе с полицейскими зорко охраняли вход в здание, поэтому левым пришлось пробираться к своим поодиночке, по двое. Они понимали, что это необходимо, так как пути к отступлению им все равно отрезаны, а если они будут защищаться все вместе, их по крайней мере увидят и услышат.

— Нация превыше всего! Нация превыше всего! — скандировали студенты-националисты под руководством вождя «серых рубашек» (молодежная организация Национальное объединение) Климы.

— Да здравствует демократия! Да здравствует свобода! — кричали в ответ те, кто стоял на самом верху.

Аудитория зловеще гудела.

Клима, словно дирижер, снова подал знак.

— Большевиков и евреев — вон! Да здравствует доктор Крамарж [3]! — заорала аудитория.

— Долой Гитлера! Долой фашизм! Да здравствует свободная Чехословакия!

Это было слишком. Университетский холл вмиг превратился в подобие римской арены времен императора Нерона. Разъяренная толпа, давно жаждавшая крови, набросилась на левых. Парней избивали кастетами; с девушек срывали блузки, их осыпали ударами и тащили по ступенькам вниз до самого вестибюля.

Полицейские ворвались в университет и, орудуя дубинками, довершили расправу. Тех, кто после побоища еще держался на ногах, отправили в полицию. Остальных увезли в больницу. В числе последних оказался Вацлав Синкуле.

Барышни больше не визжали, пресытившись зрелищем крови, разодранной в клочья одежды и смертельно бледного лица одной из однокурсниц, впавшей в беспамятство. Они лишь тяжело дышали, приоткрыв рты. Только через много лет Владя, да и не он один, понял, что к их подернутым поволокой глазам и приоткрытым ртам очень подошла бы черная форма, плетка и овчарка, обученная бросаться на узников концлагерей, одетых в полосатые робы.

Ничего подобного их альма-матер за все шестьсот лет своего существования не знала. Развитие событий достигло апогея ночью на собрании общества юристов ВШЕГРД, которое состоялось в большом зале пражского Народного дома на Смихове. И здесь фанатичному, профашистски настроенному большинству противостояли левые студенты. Они храбро выступали против произвола и насилия, против расизма, против костров из книг и террора, провозглашали лозунги в защиту республики. Но перевес был на стороне студентов из Национального объединения и выступающих с ними заодно «аграрников», «народников» и отдельных национальных социалистов из числа преподавателей.