И еще он понял, что война — действительно дело серьезное. И не только потому, что придет весна и повалят танки какого-то генерала Клейста, чтобы перебить и пережечь которые — потребуется год. Не только.

1985

Дул ветер. Дул? Нет, рвался с моря! С посвистом, с визгом, похожим на визг стремительно летящей стальной ленты. Здесь ничего не могло помешать ему, не за что было даже зацепиться по пути. Он выгонял волны на песок огромной косы и еще долго нес за собой маленькие дожди брызг. Трубы нескольких солдатских землянок возле мокрых осиротелых причалов были вывернуты и катались, отброшенные, в колючках бурьяна и лужах морской воды, похрупывая прогоревшей жестью. Было тоскливо. И так пусто, так безжизненно пусто кругом, точно все здесь вымерло навсегда.

Тем задиристей, веселей и беспощадней напирал ветер на одинокую фигурку в шинели. Она вызывающе торчала там, где море, грохоча, расшвыривая грязную пену и песок, переходило в степь.

Было трудно дышать из-за песка и ветра. Лейтенант Белов смотрел, как на морских горбах однообразно и бессмысленно качаются суденышки, как настойчиво пытается ветер сорвать их с тощих якорей, и думал, что сегодня ему не удастся переправиться через пролив.

Там, за проливом, сиренево темнела крымская земля. Песчаный ободок у какой-нибудь высотки иногда вспыхивал под нечаянным и недолгим солнечным лучом с неправдоподобной четкостью. Потом небо снова хмуро заплывало, и берег за проливом потухал и отдалялся.

С этой косы, открытой ветрам и волнам, несколько недель назад на каменистые подножия крымских сопок был высажен десант. Десятки маленьких кораблей, мотоботов и железных тендеров, напоминающих танки, почти бесшумно переползли пролив. В ту ночь Белов тоже был у крымского берега на тендере. Он видел, как бойцы прыгали в воду, когда немецкие пулеметы не давали судам приблизиться к земле; видел, как десантники выбрасывали из своих вещмешков хлеб, водку и даже табак, чтобы легче было выбраться из воды; видел, как мокрые люди вытаскивали на лямках пушки, захлестнутые волнами.

Теперь Белову снова требовалось попасть за пролив, а море бушевало. Нечего было надеяться, что какой-нибудь отважный катерок пойдет наперекор волнам. Он не смог бы перебороть их, не смог бы пристать к берегу, да и вражеские артиллеристы легко расстреляли бы его, обессиленного штормом, с высот, которые они еще занимали и откуда просматривалось море.

Что же было делать?

С досадой Белов зашагал назад к основанию косы, тяжело ступая по песку и путаясь в полах собственной шинели, бьющихся о голенища. Из одной беструбой землянки неосторожно высунулась чья-то голова. Ветер тут же сорвал с нее бескозырку, и та понеслась в сторону прыжками, точно собиралась взлететь. Белов подхватил ее и, подойдя, вернул хозяину.

— Ну что, причальная команда, — спросил он на всякий случай, — сегодня туда никто не пойдет?

— Нет, — вздохнул моряк, — беда. Залезайте к нам, товарищ лейтенант, — сказал он тут же. — Правда, ничего особого предложить не можем, печь не горит у нас, воды по колено, сидим на нарах. Но все же лучше, чем на улице… Спешить некуда. Поскучайте, — и он посторонился, чтобы Белов мог пройти в узкую щель, ныряющую под накат засыпанных песком бревен.

— Спасибо, — отказался Белов, — я попробую… Пойду.

Моряк засмеялся, щурясь от ветра.

— Пешком по морю не ходят…

И Белов понял, что и впрямь сказал глупость, и улыбнулся беспомощно.

В двух километрах от косы, в овраге, ненадежном укрытии, сбились грузовые машины, как стадо, застигнутое ураганом. Неподалеку шоферы жгли костер. По тому, как больно было смотреть на огонь, Белов почувствовал: воспалены и устали от ветра глаза. Возле костра сидел и шофер того грузовика, на котором утром Белов по длинной степной дороге подъехал сюда, к морю. Грузовик вез дрова, сухие коряги, которых не было там, за проливом, на клочке земли, отбитом у врага.

— Зря приехали, товарищ лейтенант? — спросил шофер.

Белов кивнул.

— Я лично так и думал, — сказал шофер. — Мысленное ли дело — вон какое море. Гудит — здесь слышно.

Его сосед, молодой парнишка, недовольно пробурчал:

— Дай же мне еще коряжину, потухнет… — и показал на костер.

— Ни-ни, — помотал головой шофер. — Там люди сидят — суп сварить не на чем. Говорят, столбы телеграфные в кухнях жгут.

— Сожгли, — поправил Белов. — А ты что привез, паренек?

— Я? Воду.

Белов вздохнул: вот и вода… Ее ждут за проливом, а она — здесь, в овраге, полная цистерна.

— Застряли мы, — виновато обронил паренек, поправляя хворостину в костре черными, в пятнах масла, руками. Может быть, ночью, по пути сюда, у него была поломка и пришлось ковыряться в моторе, лежать под машиной.

Другие грузовики осели под ящиками со снарядами, уложенными вровень с бортами.

— Хуже всех раненым…

Это сказала миниатюрная девушка с пухленьким личиком, сидевшая на своей большой санитарной сумке.

Она не ходила, как другие, между машинами и костром, не металась, не таскала угольков, чтобы прикурить, она притихла и сидела уныло, как сидят в безнадежном ожидании.

— Да, — подумал вслух Белов, — раненым сейчас совсем плохо.

Обычно их возили оттуда морем. Там, под прикрытием красноватой обветренной скалы, стояли две палатки, из которых появлялись санитары с тяжелыми носилками, едва очередной катер ударялся боком о причал. К палаткам всегда жалось множество бойцов с белыми повязками. Они терпеливо и бережно теснились потом в трюмах и на палубах, уступая место тем, кто чувствовал себя хуже, кто не мог сидеть. Катера напрягались, торопились изо всех сил, а раненые и рулевые смотрели в небо, угадывая по контурам, чьи самолеты вдруг выскальзывали из-за рыхлых осенних облаков, и с тревогой наблюдая быстрые воздушные схватки.

И теперь, конечно, кто-то лежал в этих палатках у скалы, кто-то сидел рядом на сохнущей сивой травке…

К костру подошел долговязый костлявый солдат в новенькой офицерской фуражке — вольность, которую иногда позволяли себе в близком тылу.

— Поедем же, Люся, я вам говорю, — вежливо проныл он. — Вы же знаете такую поговорку: ждать у моря погоды. Так это вот то самое, что мы с вами второй день делаем. Смешно — правда?

Люся недружелюбно посмотрела в его сторону и ничего не ответила.

Долговязый водитель санитарной машины впустую двинул кулаком в воздухе, видимо, выругался про себя.

Белова поразили его глаза, большие, светлые, напряженно-неподвижные, как глаза кошки, вдруг взблеснувшие в темноте. Ничего нельзя было прочитать в них.

— Пожалуйста, — промямлил водитель, — будем еще сидеть хоть пять дней… Только вот спросите, пожалуйста, у лейтенанта: ходят катера? Ходят, лейтенант?

— Нет, — подтвердил Белов.

— А пойдут?

— Думаю, нет.

Белов знал, что не следовало прощать водителю этого свойского «лейтенант», он не любил фамильярности, независимо от званий, но застенчивость помешала ему сделать замечание.

— Вот, слышите? — между тем приставал к Люсе водитель. — Совершенно зря сидим. Что здесь имеем? Ветер, хлеб, чай…

— Без заварки, — сказала Люся.

— Ладно!.. Мне-то что!

— Ничего тебе не что, — спокойно отрезала она, вставая. — К миленькой своей спешишь, не терпится.

— Какой еще такой… миленькой? — обиделся водитель. — Смешно!

— К повару, — пояснила Люся, — к толстой Зиночке… к дуре…

Голос ее, вразумительный и ясный, не выдавал волнения, но Белову показалось, будто у нее закипели слезы на глазах — от злости на то, что приходилось уступать водителю ехать, когда хотелось остаться. Видно, у них уже и хлеб кончился, не рассчитывали ждать у моря погоды. Водитель, придерживая рукой фуражку, побежал к машине.

— Петушок, — сказал вслед ему шофер, подвозивший Белова.

— Может быть, тяжелых самолеты возьмут? — Люся с надеждой посмотрела на небо, грязно-желтое, пропыленное, пустое.