Князь сказал: «А ты попробуй и скажи, дай скромному величеству послушать».
Вельможа ответил: «Слушаю-с, слушаю-с! Я, ваш покорнейший слуга, когда-то в юности своей свершал далекие поездки и повидать успел все девять областей Китая. Своими ногами прошел я все важные местности и города во всех направлениях света. Я вышел прямо из Сяньяна, я веселился, знаете, в Ханьдане, и я разгуливал привольно по Чжэн и Вэй, по берегам и Цинь и Хуэй.
Однажды – было то весной, весна была уж на исходе и подходило дело к лету, и даже к полному разгару. Пели чудесно дрозды... И девушки толпой пошли по тутовым делам. А красавицы этой деревни в цветущей, чудесной своей красоте сияньем каким-то полны, прекрасные статью своей и фигурой, лицом прямо очаровательны были; и их лицу не нужно было ни румян, ни украшений. Я, государь, взглянул на самую красивую из них, привел канон стихотворений[389] и так сказал: «Иду по большой, да, по большой, я дороге, тебя за рукав потяну». И я ей поднес роскошный цветок, в словах выражаясь весьма прихотливых.
На это невинность моя смущеньем ответила мне, свой взор на меня поднимая, ко мне же не шла. Затем в замешательстве полном своем движение сделала, чтоб подойти, на меня, тем не менее, уж не смотрела. Ее настроение было насыщено чем-то, движения стана же какие-то мало понятные мне. То потупляя взор, то поднимая взор, она смотрела так и этак... А по устам заметно было, что довольна, и на губах была улыбка. Украдкой взглянув на меня струею очей, она привела в ответ все тот же канон и сказала: «Разбуженный ветром, ветром весенним, который уже распустил всю свежесть и красоту, в чистом святом воздержании жди, знай и жди, чтоб дать мне любезную весть о себе... А если одаришь меня вот так, да, так, то лучше б, право, мне не жить». И, сказав это мне нерешительно как-то, она отказалась, отвергла меня.
А дело-то было какое? Ведь я ее замысловатыми словами готов был взволновать. Я всей как есть душой своей в ее был обаянии, глазами жаждал ее лица, умом же созерцал ее девическую честь. Она понять могла канон и соблюсти приличие, не ошибаясь как есть ни в чем. За это все она достойна похвалы».
Теперь князь Чуского царства сказал, что это хорошо. Сун Юй же не был уволен.
Сун Юй (290—223 гг. до н. э.) – последователь Цюй Юаня, поэмы которого средневековые филологи включали в собрание «Чуских строф», вместе со стихами Цюй Юаня. Перевод академика В. М. Алексеева публикуется по книге «Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева», Изд-во АН СССР, М. 1959.
Цзя И
Ода памяти Цюй Юаня
Августейшую милость монарха я принял с поклоном:
Ожидаю заслуженной кары в Чанша.
Услыхав стороной, что поэт Цюй Юань знаменитый
Покончил с собою здесь, в водах Мило[390],
Прихожу к волнам Сяна[391] и им поручаю стенанье
И моленье тебе, о учитель-поэт.
Ты столкнулся с людьми беспримерно, безмерно дурными
И тогда погубил, уничтожил себя.
О, злосчастье! О, горе! О, стон! О, терзанье! О, крик мой!
Тебе выпало время невзгод, неудач.
И жар-птица и феникс засажены, загнаны в яму,
Ну, а совы, сычи – те сновали везде.
Сорный хлам, мелюзга возвеличены были в светлейших,
Клеветник, подлый льстец добивались всего.
Совершенные, мудрые люди дорогу свою искривили,
С дороги своей были сбиты,
Извращен был путь честных и стойких людей.
И считалось: что герой Суй-и[392] – это гадость,
Разбойники ж Чжэ[393] или Цяо[394] – честны.
Меч «Нечистых долой»[395] почитался тупейшим,
А ножи из свинца – острее других.
Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так невинно страдать ты, поэт, и так безысходно?
Вдруг отбросили вон даты Чжоу сосуд[396], дорожить стали днищем горшечным!
А в колесницу впрягли изможденных волов, – тройкой в дышло ослов хромоногих.
А чудесный рысак, понурив оба уха, везет соляную телегу,
А ножи из свинца – острее других.
Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так невинно страдать ты, поэт, и так безысходно?
Взять парадную шапку, надеть под подошву: на время – пожалуй,– а дальше?
О, страданье! Учитель, тебе одному это горе изведать досталось!
Вот, ода напевная:
Увы, увы! В твоей стране тебя не понял государь!
Ты одиноко горевал, кому б ты высказаться мог,
Порхая там, в глуби небес, высоко феникс улетел
И удалился от земли своею волей навсегда.
Святой дракон[397] из девяти слоистых бездн, пучин морских,
Ушел глубоко в бездну вод, чтоб сохранить свой чудный дар,
Он, презирая выдр, угрей, нырнет укрыться в тайники:
Ведь разве может жить он там, где жабы, где кишат глисты?
Всего дороже – это честь, святая честь, честь мудреца:
Уйти от грязных дел мирских, чтоб самому себя сберечь!
Подумать только, чтоб скакун дал вдруг себя связать, взнуздать!
Тогда где ж разница меж ним и псом домашним иль овцой?
Толкаться в хаосе мирском и вот в такую впасть беду!
Виной всех бед и катастроф, увы, учитель, был ты сам.
Пройти б тебе все «Девять стран», служа лишь князю «своему»[398]!
Зачем ты так облюбовал лишь это место, этот двор?
Порхает феникс там, в выси, – на много тысяч саженей
И смотрит, где сияет честь: туда садится он тотчас.
А там, где он увидит зло, опасный признак подлых дел,
Взмахнет тогда крылами он, все выше, выше отлетит.
...Полуаршинной глубины канавка грязная, дыра:
Вместит ли рыбу ту она, что может проглотить корабль?
А рыба кит, что поперек лежит и Цзяна[399] и озер,
Придется ль ей в работе быть на муравьиную орду[400]?
Цзя И (201-169 гг. до н. э.) – известный политический деятель и поэт. По преданию, свой плач по Цюй Юаню, начертанный на белом шелке, он бросил в реку в том месте, где утопился Цюй Юань, судьоа которого была во многом сходна с его собственной. Он также был оклеветан завистниками и не мог найти применения своему таланту. На пути в изгнание он и создал свою оду. Перевод В. М. Алексеева публикуется впервые.
