«Что она имеет в виду?» — подумал я, но спрашивать не стал. Я только заверил (на всякий случай), что поклонюсь, как же иначе, и подался к двери.
— Погоди, Эдя…- вдруг остановила меня тетка Соня.
— Что еще? А-а! — Я думал, старуха сунет что-нибудь вроде пирожка или яичка,- ничего подобного.
Порывшись в буфете, она нашла какой-то пакетик, совсем невзрачный на вид.
— Возьми, Эдя, возьми!
— Что это? Семена? Но зачем они?
— Возьми, возьми,- твердила старуха, гладя мою руку.
Пришлось взять и пакетик с семенами незабудок.
Здешних незабудок, разумеется.
— Ну будь, тетя Соня! — Я помахал рукой.
И вдруг у меня мелькнуло, что я никогда больше не увижу тетку Соню. Никогда!.. Мне стало больно и горько… Я воротился, порывисто обнял старуху, трижды поцеловал ее в щеку и, не говоря больше ни слова, зашагал в сосновый бор.
Ах, какой это был удивительный вечер! По деревне, залитой багровым светом, бродили парни и девчата.
На лавочке (здесь тоже делают лавочки) сидели пожилые женщины и мужчины. Но подсолнухов никто не лущил — здесь нет такой моды. На площади, против конторы, раздавались глухие удары. Там резались в волейбол. Улица на улицу.
Навстречу мне попался Иван Павлыч. В руках у него я увидел несколько кисточек какой-то дикорастущей травы, похожей на просо. Он заготавливал корм птицам, остающимся здесь на зиму. Я уже знал, что это его хобби.
Птицы остаются, а я вот улетаю,- пришло мне в голову.
У дома Соколовых я остановился, ожидая, когда появится Фрося. Вот ее стройная фигурка мелькнула во дворе, за кустом черемухи. Я окликнул… Фрося обернулась, глянула исподлобья. Кажется, мое появление ее нисколько не обрадовало.
— Пройдемся,- сказал я, когда Фрося вышла на улицу.
Мы свернули в проулок и побрели в сторону бора, куда мне и надо было.
В последние сутки что-то перевернулось в наших отношениях. То Фрося позволяла мне почти все. Читатель помнит, как нам было хорошо, когда мы оставались с глазу на глаз. А теперь… Фросю как будто подменили! Я хотел обнять ее — не тут-то было,- она решительно отвела мою руку.
— Хватит, Эдя,- сказала она тоном, не терпящим возражений.
— Я люблю тебя, Фрося… Я всегда буду любить тебя…
— И я люблю, но не тебя, а здешнего Эдика… Здешнего, понимаешь? — Ее глаза налились слезами.
— А я… разве не здешний? — сказал я и пожалел об этом.
Я, кажется, забыл сказать, что жители этой планеты пуще всего на свете презирают ложь, двусловие, двуличие, двудушие, словом, ложь и лицемерие во всех их проявлениях. Солгать, то есть сказать неправду, здесь считается тяжким преступлением.
— Ложь и лицемерие даже страшнее равнодушия,заметил как-то сосед и друг Семен, когда мы случайно разговорились на эту тему.
Нетрудно представить, какое впечатление произвели на Фросю мои слова. Она вся вспыхнула, как маков цвет, глаза ее гневно засверкали…
— И ты еще говоришь — здешний! — Я думал, она сейчас упадет и начнет биться в истерике.
Как читатель понимает, скрывать больше не было смысла.
— Фросенька, милая, я правда люблю тебя… Хочешь… хочешь — полетим со мной! Я выкину все контейнеры… все семена… записки… все выброшу, лишь бы освободить для тебя место! Вдвоем нам будет хорошо… Полетим, не пожалеешь! — Я хотел взять Фросю за руку, чтобы вместе идти к кораблю, но она и шага не сделала.
Потом я говорил что-то насчет того, что Иван Павлыч (наш, земной Иван Павлыч, разумеется) построит нам шалаш из двух-трех комнат, ты, мол, устроишься на работу дояркой (ты ведь и здесь доярка), и будем мы жить-поживать да добра наживать. И пойдут, мол, у нас дети, все здоровые физически, безупречные нравственно и вдобавок интеллектуалы, каких поискать.
Когда я кончил и открыл глаза, то Фроси возле меня уже не было. Солнце близилось к закату, и кругом стояла тишина. Слышно было, как на озере плещутся утки.
— Фро-о-ося! — крикнул я что было мочи.
Эхо прокатилось по лесу и пропало где-то вдали.
Я постоял, прислушиваясь, и свернул к тому месту, где стоял мой самокат.
Не успел я пройти и десяти шагов, как увидел лося.
Это был тот самый лось, который сегодня уступил мне дорогу. Он обрывал губами еще зеленые и сочные осиновые листья и на меня не обращал никакого внимания.
Я подошел к нему вплотную, нарвал горсть листьев и протянул ему. Лось не стал ломаться. Он подобрал с ладони все дочиста и помотал головой.
— Не везет мне, брат,- сказал я, гладя лося по гладкой, упитанной шее.Втюрился по уши, можно сказать, первый раз втюрился, и — никакой взаимности! Обидно, брат, черт знает как обидно… Впрочем, что я мечу бисер… А может, ты понимаешь? Может, ты наделен способностью понимать? — Лось в ответ замотал головой еще пуще.- Нет, это ты лишь притворяешься, что понимаешь, а на самом деле ничего не понимаешь, ни в зуб ногой, как у нас говорят. Ну, живи.- Я еще раз погладил лося по гладкой шее и двинулся дальше.
И вдруг… Я даже глазам не поверил, настолько это было неожиданно… Вдруг передо мною выросла Даша, секретарша Ивана Павлыча. На ней была блузка без рукавов, короткая юбочка с разрезами с четырех сторон — спереди, сзади и по бокам — и легкие туфли-босоножки. Вдобавок она набросила на плечи, можно сказать, воздушную косынку, которая готова была повиснуть в воздухе облачком от одного вздоха.
— Здравствуй, Эдя! — сказала Даша каким-то сдавленным голосом.
— Здравствуй! — Я сдержанно кивнул в ответ и отступил в сторонку, давая дорогу, хотя, как читатель понимает, никакой дороги в этом месте не было.Гуляешь? Так сказать, цветочки-ягодки? Ромашки-лютики?
Даша не приняла шутки.
— Я долго думала, Эдя… В прошлую ночь и глаз почти не смыкала…
— Ну, это ты зря! Сон — святое дело, учти это. У нас на Земле без сна обходятся лишь сумасшедшие да влюбленные. Да и то, слыхать, выкраивают часок-другой, чтобы прижаться щекой к пуховой подушке.
— Тебе смешно,- Даша чуть не плакала.- А я… Я люблю тебя, Эдя… Люблю, люблю, люблю…- Она смотрела на меня глазами, полными слез. Ее пушистые ресницы дрожали, и слезы текли, оставляя следы.
— Даша, опомнись! — Я взял ее за руку.
— Люблю, люблю, люблю!..- продолжала она твердить, как одержимая.- Я тебя сразу полюбила, с первого взгляда, когда ты пришел на праздник дождя, помнишь?
Праздник дождя я помню, разумеется. Но Дашу…
Нет, Дашу я не заметил, а значит, и запомнить не мог.
Наверно, будучи при исполнении служебных обязанностей, она держалась ближе к конторе, в то время как я — ближе к столовой. Здесь мы, правда, столкнулись, но это было уже после того, как дождь перестал.
— Да, конечно,- сказал я, потому что правда и ложь в данном случае имели примерно одинаковый вес.
— Я сразу поняла, что ты не наш Эдька Свистун. Но имей в виду, я никому об этом не сказала, никому-никому… Да мне и говорить некому, настолько я одинока. После, когда ты признался, таить уже не было смысла. А до того я и рта не раскрывала. Я умею хранить тайны! — Последние слова Даша произнесла с подчеркнутой твердостью «А она ничего»,- подумалось мне.
Где-то я слыхал (или читал), будто министерство сельского хозяйства Соединенных Штатов Америки долгое время занималось важными исследованиями сравнивало современных двадцатилетних женщин с их ровесницами периода 1939 года. О каких Соединенных Штатах идет речь — здешних или тамошних,установить не удалось. Зачем это понадобилось именно министерству сельского хозяйства, трудно сказать, но вот результат: у современных женщин рост выше на целый дюйм, талия тоньше, обхват бедер уже.
Глядя на Дашу, я подумал, что она как нельзя лучше соответствует типу современной женщины, какой она представляется агрономам, ветеринарам и зоотехникам. Роста Даша была высокого, талия нельзя сказать, чтоб очень тонкая, но еще и не заплыла… не успела заплыть жиром. Обхват бедер… Но о бедрах, к сожалению, ничего не могу сказать. Не могу сказать по той простой причине, что я их, эти бедра, не обхватывал.
