И носа больше в наши края не показывал. Лишь раза два или три присылал авиапочтой коротенькие письма, на которые Иван Павлыч и Лизавета Макаровна спешили ответить денежными переводами, потом и письма перестал присылать. Видно, совесть заела. А может, и разжился. Все-таки север. Нефть и газ.

Добрый молодец, он же Никита, исчез навсегда, но его набег, как выразился однажды Кузьма Петрович, не прошел бесследно. С тех пор Иван Павлыч (наш, земной Иван Павлыч) жил, можно сказать, в постоянном страхе. Даже мой приезд и то наделал переполоху.

Я, кажется, уже говорил, что в институт не прошел по конкурсу — нынче почему-то все или проваливаются, или не проходят по конкурсу… Подумал, подумал и махнул в колхоз «Красный партизан». Я, конечно, мог бы остаться в родной деревне (там, кстати, тоже колхоз), но в родной деревне наверняка стали бы проявлять повышенный интерес к моему настоящему и будущему, а это не слишком приятно, и я переменил место жительства.

Приехал я в разгар уборки, работы было невпроворот, и меня взяли с распростертыми объятиями. Машину в руки — и давай, крути баранку, выколачивай деньгу.

Только Иван Павлыч, гляжу, ведет себя как-то не так. И подходит бочком, и стоит молчком.

Но расскажу обо всем по порядку.

Помню, заявился я утром, едва солнце показалось, и сразу в контору. Ни души! Я дождался старичка, несшего с озера рыбу, и спросил, где живет председатель.

Старичок, это был дед Макар, отец Лизаветы Макаровны и тетки Пелагеи, отступил на шаг, оглядел меня внимательным взглядом.

— А на что тебе председатель?

— Надо, дед, надо! — сказал я, не желая входить в излишние подробности.

— Ну, ясное дело, коли надо, так надо,- залепетал дед, поглаживая бороду, в которой поблескивали рыбьи чешуйки.- Бывает, и не надо, а спрашивают. Спросит и стоит, думает, зачем спросил. По надобности или так, по глупости. А если надо, так что ж… Бывает!

— Ты, дед, что-то заговариваешься!

— Боже упаси,- испугался дед.- Мне хотя и на десятый перевалило, и голова — видишь? — уже не белая, а серая, а чтоб это самое… Боже упаси! Мне ведь что? Мне ничего… Вот прямо пойдешь и налево, и там первый большой дом. Да кто же не знает, в каких домах живут наши товарищи руководители? Коли председатель или еще какая шишка, то и спрашивать нечего.Старик даже расчувствовался.

Я посмотрел на него как на какого-нибудь ненормального: «Ну, ну! Ты того!» — и пошел прямо, чтобы потом свернуть налево, где, по словам деда Макара, и должен стоять первый большой дом. Председательский дом.

Но не прошел я и десяти шагов, как старик окликнул меня:

— А ты кто же ему будешь? — и вскинул брови, то есть не сами брови, а то место, на котором когда-то, лет пятьдесят назад, росли брови.

— Как кто? Сын! — пошутил я, не зная еще, какие это будет иметь последствия.

— Вот оно что! — Старик, гляжу, и рот открыл от изумления.- А я, дурень, думаю, кто бы это в такую рань… Ну иди, иди, обрадуй отца-батюшку!

С этого все и началось.

Читатель уже знает, что было раннее утро, солнце только что показалось, но и сам Иван Павлыч, и его супруга Лизавета Макаровна были уже на ногах. Иван Павлыч сидел за столом и что-то прикидывал на счетах — убытки или прибытки, одно из двух. Лизавета Макаровна возилась у печки. Пламя било ей в лицо, поэтому щеки ее казались кирпично-красными.

— Привет! — сказал я почти весело.

— П-привет,- кивнул Иван Павлыч и отодвинул от себя счеты с блестящими костяшками. Пламя не било ему в лицо (он сидел поодаль, за столом), однако оно тоже стало вдруг кирпично-красным.

— Я к вам,- сказал я, подходя к столу и присаживаясь.

— Милости прошу…- Иван Павлыч показал на лавку. Впрочем, сделал он это с явным опозданием, уже после того, как я сел и закинул ногу за ногу.

И пошло: я про Фому, он про Ерему. И за стол усадил, и яичницей накормил, и тетку Соню тотчас позвал, договорился с нею насчет квартиры, и в то же утро, не успел я смикитить, что к чему, к воротам подкатила уже довольно обшарпанная «Волга» и доставила меня в третью бригаду, где я и стал напарником Семена, ставшего моим закадычным, ну прямо-таки неразлучным другом.

И лишь впоследствии, в бригаде, от того же Семена я узнал, чем вызвано такое разлюбезное обхождение.

Иван Павлыч и Лизавета Макаровна и меня приняли за сына. И не только они. Вся деревня, по милости деда Макара, скоро утвердилась в этом мнении. Ну, и мне захотелось почудить. Сын так сын, думаю. Правда, отец у меня есть, мужик что надо, думаю, директором школы работает, но пусть и этот числит себя отцом, если ему так хочется.

И все было бы хорошо, славно, если бы недели через две не прикатил мой законный папаша. А надо сказать, этот мой законный папаша всех людей делит на две категории: на тех, кто воспитывает, и тех, кого воспитывают. К первым он относится с должным почтением, на вторых смотрит, как на сырую глину, из которой можно вылепить того же Фому или того же Ерему, нильского крокодила или ангела-спасителя — кому что вздумается.

Ивана Павлыча он, понятно, зачислял в первую категорию, меня — во вторую, и поэтому, прикатив в «Красный партизан», сразу же направился в контору, то есть к самому Ивану Павлычу. О чем они там говорили, не знаю, только результат оказался несколько неожиданным, мягко выражаясь.

Мой законный папаша, Петр Свистун, разыскал меня на квартире у тетки Сони, обнял и облобызал и сразу, без предисловий, назвал молодцом. Я подумал, что это насмешка или издевка (от моего папаши, привыкшего воспитывать положительные идеалы отрицательными средствами, всего можно ожидать), но — нет, насмешкой или издевкой и не пахло.

— Председатель у вас очень, очень симпатичный и, кажется, неглупый человек. А главное — он доволен тобой! Доволен! Вот чего не ожидал, так не ожидал.

— А чего же ты ожидал, батя? — спросил я не слишком вежливо.

— Чего можно ожидать от такого шалопая, как ты? — удивился, даже как-то растерялся Петр Свистун.- Бросил дом, обрек на страдания мать, отца… И поехал бы куда-нибудь в Новосибирск, в Барнаул, ну в Сургут или Нефтеюганск на худой конец, так нет, в колхоз «Красный партизан»! — Он перевел дух, вытер шею носовым платком и тихо, доверительно, как делают мудрые отцы-воспитатели, добавил: — У тебя здесь что, зазноба, что ли? Так сказать, дама сердца, а?

— Угадал, батя,- сказал я и засмеялся.

В глазах Петра Свистуна, тонкого сердцеведа и психолога, этот смех означал смущение, вызванное неожиданным признанием. Потому-то он (не смех, а Петр Свистун) просверлил меня долгим взглядом и покачал головой.

— Что ж, в твоем возрасте… Только смотри, чтобы все было без этих самых…

— Без дураков?

— Вот именно! — подхватил Петр Свистун.

— На этот счет можешь быть спокоен,- заверил я самым искренним образом.

Потом батя попрощался и уехал. Он был доволен…

Зато Иван Павлыч… Ну, как будто его подменили!

Раньше он не скупился на всякие знаки внимания.

И домой приглашал, и дорогими папиросами угощал…

А после приезда бати как отрезал. Ему бы, Ивану-то Павлычу, радоваться (все-таки не сын), а он, чудак, обиделся.

— Ты что ж это, а? — припер как-то меня к стенке. Не в буквальном, а в переносном смысле, разумеется. — Приехал, не успел сопли утереть, и сразу к председателю!

Я пролепетал что-то в ответ, что-то вроде того, что я, мол, родился и вырос в другой деревне, хоть и соседней, а все-таки в другой, и здешних порядков не знаю.

Ивана Павлыча это не убедило. Он вышел из-за стола (дело было в конторе), гмыкнул:

— Не знаю, не знаю! — и кивнул на дверь.

Этот жест означал, что портить себе нервы Иван Павлыч больше не желает.

С тех пор у нас никаких отношений, кроме деловых, понятно. Иван Павлыч, правда, по-прежнему внимателен, но как-то враждебно внимателен, я бы сказал.

Встретит где-нибудь, остановит и обязательно скажет что-нибудь такое, над чем потом приходится ломать голову.