— Я люблю тебя!

— Молчи, — прохрипела она, — ты должен взять меня силой.

Но даже ее «ты» было победой, и, накинувшись на нее, он надеялся победить ее. Однако в это мгновенье, в это дикое мгновение почти победы, его бросило в холодный пот, то ли потому, что напряжение, в которое она его загнала, было невыносимым, то ли потому, что борьба за существование в Несуществующем длилась слишком долго. Все было кончено. Он откинулся на спину.

— Я больше не могу.

Она спросила сочувственно, но с заметным злорадным подтекстом:

— Тебя это оскорбляет?

— Я не знаю. Все погасло.

— Несуществующее? В царстве мертвых? — спросила она с легкой улыбкой.

— Может быть.

— О чем ты думаешь? О чем думают, когда умерли?

— Я не знаю…

Она осторожно приподнялась к нему.

— Ты думаешь обо мне?

— О тебе тоже, но и о доме, и о твоей матери…

— Ты меня любишь? — И снова послышалось злорадство, победоносное злорадство, хотя и в нежном шепоте.

— Да, я тебя люблю, я люблю тебя безгранично, но я не могу больше.

Тогда из ее горла вырвался резкий хрии, поистине грубый крик ликованья:

— Аа, аа, ты больше не можешь, не можешь! Ааа. Я тебя убила! О, ты знаешь это? Я тебя убила, ни с одной самой прекрасной женщиной у тебя ничего не получится; ни одной женщине не удастся вернуть тебе силу, и всегда, всегда ты будешь думать обо мне, обо мне, которая тебя убила!

Это было победное ликование, и это было наслаждение, поистине зверское наслаждение. Он предпринял беспомощную попытку бегства, она крепко держала его, и ее зубы впились в его плечо, так что выступила кровь; каждое движение усиливало яростную боль. И, лишь заметив, что он сдался и лежал тихо, она заснула, внезапно заснула.

Во сне раскрылись ее зубы, и он смог освободиться; боль утихла, и не успел он опомниться, как тоже заснул. Вероятно, скоро — была еще глубокая ночь — он проснулся, может быть, потому, что снова пришла боль, может быть, потому, что дышащее женское тело рядом с ним, к его счастливому удивлению, снова вызывало желание. Только, когда он любовно обнял Хильдегард, никакого отклика не было, ни зовущего, ни отвергающего: она спала как бревно, нет, как камень, нет, как мертвая, и казалось, что она дышала кожей, а не легкими; любовное желание и вожделеющая любовь — все это угасло в нем при мысли об осквернении трупа. Он признал бесплодность своих попыток. И, схватив вещи — туфли в руках, одежда под мышкой, — скользнул он через прихожую в свою комнату, чтобы наконец тоже спать как бревно, как камень, как мертвый, до самого утра.

Утром его, жаждущего покоя, разбудили слишком рано стуком в дверь, это была Церлина.

— Сегодня вы не уйдете из дома без кофе, господин А., — сказала она так дружелюбно, как будто они никогда не ссорились, поставила ему завтрак и благодушно добавила: — Расчудесное утро сегодня.

— Ну что ж, лучше дружба, чем ссора.

Но когда он был уже полностью одет, в гостиной раздался крик Церлины, и в следующую минуту она с рыданиями бросилась ему на грудь.

— Умерла, умерла, — вопила она.

— Кто? Баронесса?

Не в силах отвечать, она упала на канапе, а он поспешил в передние комнаты.

К своему удивлению, он обнаружил здесь Хильдегард, которая спокойно сидела за завтраком; увидев его, она просто протянула ему газету, которую как раз читала; рукав ее зеленовато-голубого кимоно, как и вчера, соскользнул, обнажив белую руку. Шпилькой была отмечена напечатанная мелким шрифтом заметка, и она гласила:

Вот что было в газете.

— Мелитта, — сказал А. и почувствовал слабость в коленях.

Но Хильдегард произнесла как бы между прочим:

— Пожалуйста, закройте дверь в вашу комнату, и эту тоже. Если моя мать услышит вопли Церлины, будет совсем тягостно.

Машинально повиновался он приказу, машинально вернулся назад, присел напротив Хильдегард; все было как во сне: самоубийство, из-за него самоубийство, и все-таки, собственно, убийство, совершенное Хильдегард, — что было нетрудно отгадать, и события ночи полностью подтверждали это. Его охватило бешенство против убийцы, которая как раз ставила на стол свою кофейную чашку.

— Это дело ваших рук, Хильдегард.

Она смерила его холодным взглядом.

— Да, господин А.

И теперь вы спокойно пьете кофе?

— А от чего хотите отказаться вы? Если сегодня в обед вы будете поститься, тем вкуснее покажется вам ужин.

— Я не убивал.

— Вы сделали кое-что похуже. Бесцеремонно вторглись в этот дом, вторглись в мою жизнь и собираетесь вторгнуться в жизнь моей матери. Ну ладно, но в такой ситуации не завязывают интрижки с маленькой прачкой.

— То, что я, если употребить ваше выражение, вторгся в ваш дом, было судьбой; все остальное…

— …было тоже судьбой. И это единственное, в чем я с вами согласна. Но я просила вас воспротивиться этой судьбе; я вас предупреждала. И ваша вина, тяжелая вина, что вы не послушались моих предупреждений. Я вам сказала, что я довожу дело до конца.

— И поэтому убийство? Просто так убийство?

— Вы не хуже меня знаете, что это последнее событие нельзя было предугадать. Прачки обычно скроены грубее и способны перенести маленькое разочарование в любви. А то, что без разочарования дело не могло обойтись, вы знаете не хуже меня. Вы в любом случае оставили бы девушку.

— Я принял все меры, чтобы сделать ее будущее по возможности счастливым.

— Что бы вы ни сделали, вы просто хотели успокоить вашу встревоженную совесть. Не только мне будущее моей матери было важнее, чем будущее этой маленькой пролетарочки… нет, так же и вам.

— И все-таки ваши действия были дьявольскими. Что вы сказали бедняжке?

— Правду.

— Какую правду?

— Что вы меня любите и при малейшем знаке согласия с моей стороны женитесь на мне. Доказательств тому вы мне предоставили этой ночью вполне достаточно. Нет только моего согласия, и его не будет.

— И что произошло потом? Не скрывайте от меня ничего. Я имею право все узнать.

— Конечно, имеете. Ну, вы ведь знаете тот дом. Я поднялась на пятый этаж и застала ее за работой. Она была ласковой и хорошенькой, и мне было нелегко высказать мои сообщения, но она, хотя и побледнев, выслушала их спокойно и даже пригласила меня присесть. Она доверила мне сумочку, которую вы ей подарили и которую я должна передать вам. Я смела надеяться, что все было закончено наилучшим образом, если в этом случае можно говорить о наилучшем. Но едва я успела спуститься, как ее тело с шумом пролетело вниз, шагах в десяти от меня. Она лежала на земле, лицо ее было по-прежнему миловидным. Она проломила себе череп.

— А адрес вы узнали от Церлины?

— Конечно. И, конечно, у нее хватило ума угадать, зачем мне был нужен адрес. Но вы вчера совершенно напрасно ее обидели, поэтому она, — и Хильдегард понизила голос до шепота, — захотела сыграть с вами злую шутку; я ведь говорила, что она властолюбива и мстительна. И она тотчас дала мне адрес. Что это послужит толчком к такой трагедии, она не могла предугадать, так же как и мы. Следовательно, ее не в чем упрекнуть. Пусть поревет, это для нее тоже удовольствие.

— Я бы хотел, чтобы вы были менее хладнокровны. Это почти бесчеловечно. Уж лучше бы вы были во вчерашнем настроении.

— Вчера у меня на глазах произошел несчастный случай, вчера и склонялась над трупом, и вчера, — снова появилась ее обольстительная и алчная улыбка, обнажившая сверкающие зубы, — вчера все было другим; вчера я еще вас любила… да, господин А.