— …во времена старого герцога, нет, не последнего, нет, нет, старого, вот когда страна была счастливой и довольной и не было таких, кто не имел бы скромных доходов…

— …Пола Негри[23]…

— …я больше не могу ни слушать, ни читать всю эту политическую болтовню; ничего не выудишь…

— …что же можно требовать от этой молодежи, достопочтенный придворный проповедник? После стольких лет, когда не хватало молока, не хватало мяса, не хватало сахара, мы можем им предложить в лучшем случае дешевые деньги и плохую карьеру, а чаще всего — никаких денег и никакой карьеры.

— А от меня, от нашей церкви, от нашего любимого господа Иисуса Христа требуют, чтобы мы одни все снова привели в порядок…

— …чем воспитаннее общество, тем легче объясниться даже молча; а сегодня действует лишь крик…

— Швейцарские франки конвертируют в песо…

Вот это и еще многое другое наплывами шелестело мимо ушей господина А., как гудение насекомых, проникало в них весьма смутно, но все же воспринималось, каждое слово, каждая фраза четко обрисовывались, почти статично вписывались в память, заново узнанные памятью; воспринимался смысл каждого слова, каждой фразы в их собственном движении и напряжении, но как бы растворенных во втором и более открытом движении, растворенных в единстве, которое снимало каждый единичный смысл: А. казалось, что это единое жужжание насекомых в каждом из своих мнимо независимых отдельных голосов есть как бы выражение совместного приказа, словно это муравьиное многоголосие принадлежало бесконечно большой организации, которая свои таинственные, невидимые, непостижимые предписания навязывает каждой частичке, несмотря на ее подвижность, и словно они все, несмотря на мнимый отдельный разум, непонятно для самих себя, непонятно друг для друга провозглашали одинаковую скрытость и в ней же двигались; смысл превращен в движение, движение превращено в смысл, короче, смысл превращен в новый смысл, невыразимое включено в язык, но язык включен в невыразимое. Словно сегодняшняя волна была срезана волной бесконечно чуждого времени, и смысл отдельного высказывания был заключен в совокупном смысле, словно было сразу много, очень много временных волн; все они скользят мимо друг друга, необъяснимо, в жужжащем хоре человеческих голосов и высказываний, и А. слышал непрерывность в превращениях движения: вневременное во времени, время в безвременье. Действительно ли сейчас 1923 год, как утверждают? Действительно ли сентябрь?

Время включено как в пространство, так и в беспространственное; пространство включено во время и существует вне времени; существуя или не существуя, время и пространство связаны друг с другом. Каждое событие, происходящее в бытии — а только в событиях и есть бытие, — каждое движение, каждая речь, каждая мелодия несут связь, несомы связью; но в нерасторжимом многообразии движенья, в этом поистине музыкальном хоре напряжений и линий, как вещественных, так и мысленных, как услышанных, так и увиденных, связь расширяется до многомерности, и в хоре бытия глазу видится многомерное в трехмерном, реальность за реальностью, вторая — хотя далеко еще не последняя невидимая реальность, частью которой является человек, в которой он живет, независимо от «здесь» и «сейчас»: неважно, как выглядели люди в саду, неважно, как они были одеты, мрачно или пестро, неважно, какие фигуры скрывались под их платьями, неважно, стары они или молоды, неважно, какого они пола, неважны черты их лиц, но все они были погружены в состояние более глубокой и более реальной обнаженности, были и внешне, и внутренне не что иное, как частицы и капли большой многомерной волны, которая проходила сквозь них и все же их поднимала, они были, несмотря на другую их вещественность, цветочность, животность, ландшафтность — и так же происходило это с самими вещами, происходило с цветком, происходило с ландшафтом, — неразличимо погружены в динамику бесконечно многих измерений, туда, где бытие отражается в небытии и именно благодаря этому обретает новую силу, целый мир с бесконечно многими измерениями.

«Еще нет и все же», — что-то говорило в А.: он чувствовал растворение мира во многих измерениях, чувствовал, что он сам, что его собственное существование было этим затронуто; в то же время, поскольку этому событию не были свойственны ни анормальность, ни таинственность, больше того, люди — что довольно удивительно — остались неизменными, из плоти и крови, и его собственное жизнеощущение ни в коем случае не претерпело изменения или ущерба, то, видимо, и не надо было замечать это явление, хотя именно эта нетаинственная обыкновенность обладала глубочайшей таинственностью. Естественное в таинственном, не было ли это похоже на возвышенную таинственность великих старинных произведений искусства, которые возникали согласно естественному ходу долгой жизни художника и теперь в самой естественности открывают многомерность бытия? Таинственно и все же естественно — было ли это просто непредставимостью смерти, таинственно и все же естественно растущей в нас? И не является ли многомерность просто плодом смерти, во всяком случае благороднейшим плодом смерти, а именно достижением стареющего человека, которому удалось приобрести ауру знания через терпеливое, обращенное к смерти приятие бытия. А. отогнал эту мысль, еще не додумав ее; тем не менее в нем осталось и даже странным образом усилилось и обновилось почтение к старости, и с этим почтением он приблизился осторожно и ненавязчиво к полукруглой скамье у садовой стены, чтобы с нежностью сына, а не только сына дома, роль которого он должен был играть, прошептать баронессе, чтобы она подала ему знак, если она, устав, захочет удалиться.

— Ах да, милый А., — отвечала она, — я думаю, мне уже пора, — и, тихо извинившись перед своими обеими соседками, поднялась; опираясь на палку, она взяла А. под руку и, изображая прогуливающуюся даму, прошла через толпу; то здесь, то там она останавливалась, подправляла палкой головку цветка, обращалась к тем, кто на узкой тропинке почтительно уступал ей дорогу, с дружескими шутками, и так они достигли шаг за шагом границы тени дома, быстро продвигающейся по саду — было почти шесть часов, — прошли через широкие белые остекленные двери, створки которых ради праздника были настежь распахнуты, затем в прохладный холл и к лестнице, преодоление которой как старой даме, так и А. внушало тайный страх, но которую она, хотя и с некоторыми усилиями, в конце концов покорила.

— Поистине, — сказала она, добравшись до верха и пытаясь отдышаться, — поистине, вот они, победы стареющих; для меня это теперь вроде подъема на гору, и я горда, как те, кто поднялись на вершину Маттерхорна[24].

— Еще не Маттерхорн, баронесса, — вежливо улыбнулся А., — но первые подступы к нему. И может быть, людям удастся когда-нибудь создать мир вне времени и пространства, а также мир с невесомостью.

Баронесса подняла руку, заклиная:

— Прекратите об этом, уж лучше я буду задыхаясь и с бьющимся сердцем одолевать лестницы.

Комната, в которую они вошли, была залита светом вечернего солнца, но в ней было жарко — из-за праздника забыли задернуть после обеда гардины перед балконной дверью, которую тотчас распахнул А., и открыть оба окна — рядом с правым окном стояло любимое кресло баронессы; в него она опустилась с легким вздохом:

— Усталость — неподкупный показатель… по нему видишь слишком точно, как сужается круг твоей жизни.

— Круг жизни может сужаться, а интенсивность возрастать, — возразил А.

— Я бы не назвала это интенсивностью, — задумчиво ответила старая дама, — это нечто иное… самое ничтожное становится для таких, как я, неописуемым образом многосторонним и таинственным, но зато все, что обычно считается более важным и большим, остается почти незамеченным.

— Я понимаю, — сказал А., так как после пережитого сегодня он действительно кое-что знал об этом. Странным образом он подумал при этом о прекрасном лице Хильдегард с его правильными чертами. Что прячется за этим лицом? Иногда, очень редко, оно открывалось в светлой, почти очаровательной улыбке — поблескивали ровные ряды зубов, — но даже тогда оставалось статичным в своей непроницаемости, в своем хрустальном оцепенении.