— А спать-то и вовсе не хочется, пошли к костру, — вдруг встрепенулась Прокуда.

   — Что костёр, на небе вон тоже. — Он осторожно сел. Примятый лапник недовольно захрустел, упруго выгнулся. Прокуда, словно повторив движение примятых веток, потянулась.

   — Лапник-то абы как постелил, — улыбнулась, — эх, богомольцы... беда с вами.

   — Да не богомолец я никакой... Беда просто... Ты на площади-то рязанской была? Видела меня? — обиделся Боэмунд на то, чем полагалось гордиться, то есть не гордиться, ведь гордость — это тоже грех... Да что ж у них не грех в конце-то концов!

Слава Всевышнему, здешний люд относится к монахам, точно к покойникам. Хоть и с почтением, а на его место, как в домовину, не больно-то охота. И ещё здешние князья один другого насильно стригут. А те, едва опасность миновала, расстригаются обратно.

Слава Всевышнему — мало ещё в этой стране культуры.

Режут по мотивам варварским, за власть, за маммону. Его родной Безье топтали правильно, культурно. В эту глушь такие нравы только ползут. Как сады на тёмный лес. А садовник, известно, и малой дикой травинке не даст на солнце смотреть. Но сейчас — ночь, сейчас солнце отдыхает.

И война тоже. Отсыпаются бесы в пёстрых кожухах и здесь, и в мирном лагере Гуюка.

Спите, а мы погуляем, если, конечно, «дама» согласится. Повернись судьба иначе, был бы он трубадуром...

Однако, спросив о себе, Боэмунд услышал такое, что уже никак не мог бездумно наслаждаться звёздами. Так бывает: всё о человеке известно любому, только не ему самому.

   — Все вокруг тя кругами ходют, говорить боятся. А не смешно ли от благодати-то шарахаться? Иной раз в хате ей как следует намолишь, так все окна и двери затыкать надо, чтоб на холод не ушла. А тут — бери её даром. Перед боем-то в самый раз. А я и медведя не боюся, и тебя не боюся.

От исповеди такой у соглядатая всё более округлялись глаза, становясь похожими на те, что на иконах рисуют. Он узнал о себе много нового: оказывается, было ему, бывшему иноку, что Господь пошлёт Небесную Кару — полчища татарские — на землю булгарскую, ежели булгары всем народом в веру праведную не перейдут. Поняв предназначение своё, Боэмунд лишил себя добровольно плоти греховной да и запродался в бесерменские холопы — нести Слово Божие в земле булгарской. Нехристи его, знамо дело, не послушались и лишились града за грехи.

   — А дальше? — с возрастающим интересом внимал Боэмунд.

Дальше всё было ближе к «правде». Только почему-то получалось, что он не бедная жертва, а чуть ли не сам татар наслал. Вот это да! Такого отклика на своё актёрство он не ожидал. И что теперь? Каждая собака в лицо знает — не кланяется, так шарахается. У него было такое чувство, что Бату им пожертвовал. Сейчас — этой свободной ночью — Боэмунд очень на него злился.

А может, оно и к лучшему? В конце концов, Джамуха-Сэчен — главный друг и соглядатай Темуджина — был в полном доверии у всех врагов Чингиса, ибо играл роль не просто его недоброжелателя, а опаснейшего из таковых. «То есть нужно, как со слухами, не опровергать, а раздуть и довести до полной нелепицы».

Думая о заботах, он предавал эту ночь, подаренную именно ему... «Ну уж нет, поразмыслю обо всём поутру, а в глазах этой юной кудесницы быть человеком «не от мира сего» не желаю». И он бросился в бой за себя, настоящего. Ну не совсем «настоящего» — жить тоже хочется, — но почти.

Рано или поздно понимаешь: есть только одна святыня на земле — человеческая жизнь. Какая именно? Твоя собственная. Эта мысль как дом родной. Всякий странник с трепетом подходит к дому, который некогда покинул.

Не противоречит сие и религиозной мудрости, ибо «устами младенца глаголет истина», а младенец — дело известное — любит только себя. Дьявольские силы ещё не заставили его любить всякий остальной вздор. И да пребудет высокое шкурничество главным зерцалом лика Господнего, аминь. Так хотелось думать Боэмунду в ту ночь в лесу под Пронском. Мысли о себе, любимом, которые он столько лет держал как раненых зверей в глухой клетке, отворили дверцу и выскочили на свободу. Но смогут ли «звери» снова жить в лесу... после стольких лет неволи?

«Завтра — как Бог даст. Сегодня, в этом лесу — смогут».

Он с трудом сдерживался, чтобы не раскрыться перед Прокудой, чтобы не сбросить с себя преждевременные похоронные «ризы» страстотерпца, чтобы не превратиться в мужчину и воина хотя бы на эту волшебную ночь. Облик непобедимого витязя — хозяина девичьих грёз — был ему до боли понятен. Что тут, в конце-то концов, понимать? Что там её Евпатий? Небрежные (но и не глупые, да) речи сего Евпатия «дама» пересказывает с придыханием?

Кто этот Евпатий такой? Дремучий боярин, тыкающий рогатиной медведя? Небось приезжал охотиться — красивый, статный, неудержимый. Пленил призраком той жизни, в которую ей попасть — только служанкой, да и то... Но что ведает тот Евпатий? Разве он видел, как аравийские рассветы ломают раскалённым шаром душистые южные ночи? Как набегают с Востока отряды лучей, лихо перескакивая горы Ливана? Слышал ли этот Евпатий, как воюет упругость с властным шагом в скрипе огромных осадных лестниц, как мечутся и ревут ослепшие слоны? Видел ли он чудные страны, где драгоценные камни падают в пески при обвалах, а реки путешествуют, как пилигримы?

«Рассказать ей всё о себе, прожить эту ночь в истинном обличии, а утром (она же его непременно выдаст) пусть растерзают», — клокотало всё в нём.

Растопчет он свою честь и клятву верности, оставив этих людей в живых, не заманив их в ловушку, зато проживёт эту ночь.

Он уже был готов так поступить, но она, как назло, всё продолжала щебетать про своего Евпатия. Боэмунд вдруг с глубокой досадой понял, что с этой дорожки её не свернёшь. Заговоришь о чём-либо другом, и она заскучает очень быстро. Закончится эта волшебная прогулка, а до утра ещё ой как далеко! Что же он будет делать тогда? Выть на луну как бездомный пёс?

О Евпатии? Ладно, будем о Евпатии. Он стал прислушиваться к музыке её речи.

   — ...он и с рогатиной меня научил. Говорил — половецкие женщины мужу и на войне соратницы, а наши как квашня... — Её глаза плавали в восторге. — Знаешь, а там и сила вовсе не нужна, медведь-то сам на рогатину лезет. Держи её только, не трусь.

   — Из берлоги поднимала? — искренне удивился Боэмунд. — Сама?

Богатырша стыдливо опустила очи долу:

   — Да я уж и так и сяк его приворожить хотела. Телесами-то ему многие крутили, глазками моргали, а я вот — рогатиной на заимке.

   — Приворожить? Кому «телесами крутили», медведю? — вконец обалдел мнимый святой.

   — Не-е, Евпатию, — без удивления отмахнулась Прокуда, с таким же успехом она бы говорила о возлюбленном и с пнём. — То-то удивился, ладо, как медведя-то на острие взяла. Ты, говорит, соболь моя золотая, таковы слова и молвил. Таперича всегда на охоту берёт... сготовить чего, обстирать. Он со свитой-то не любит.

   — Богатый? — Боэмунд уже без особой охоты поддерживал эту беседу.

   — Да уж не бедный. Первый боярин у Юрия-то Игоревича, и воевода первый. Всё узорочье боевое вокруг себя собрал. Дружина — что на подбор, каждый десятерых стоит. Ты не слышал, поди, а в здешних местах иной отрок к нему и в холопы мечтает, а уж в гридни — почёт и честь. Да не всяких он берёт, ой не всех.

   — Отчего ж не с нами пошёл? Не дело князя своего в трудную минуту бросать.

   — Да поругались они на снеме... Ежели правду молвить, не надо бы войско в степь выводить — погибель это, так он князю и сказал.

   — Вот как. — До этого мгновенья Боэмунд слушал её лениво, теперь насторожился.

   — Ага, — кивнула девушка и с новой силой затараторила.

Оказывается, этому самому Евпатию пришло в голову единственно разумное решение: не запираться от орды в городах — «всё равно не удержим». Не ворочать, мол, надо по степным буеракам неповоротливое, непослушное войско, но сколотить отряды из летучих всадников и метких охотников, тысячи эдак с две. И тылы поганым тормошить. Даже ОДИН сплочённый и опытный отряд затруднит воинству Батыги жизнь по самое брюхо, «а то и проткнёт брюхо-то». Орда идёт «загонами малыми», растекаясь по лесам в поисках кормов, — иначе не может. По незнакомым лесам — тут бурелом, там засека — не очень-то наскачешься. А для здешних людей каждая тропка знакома. Так вот — нужно сперва отхватить руки загребущие, а уж потом и по голове — булавой. А в степь поганым поздно отступать, здешняя зимняя белизна — для них погибель.