— Какую уловку, Субэдэй? — не выдержал любопытный Кулкан.

   — Притворным бегством заманил в засаду — вот и всё. Каждый раз думаешь: на тебя идёт с войсками разумный воин, а не тупой беспомощный бык. Смею заверить, ни один из наших юных десятников не попался бы на такое, а значит, в том нет моей особой заслуги. Но нельзя же постоянно рассчитывать на безмозглость врага.

   — А куманы?

   — Эти воевать умеют, но нам опять повезло. Бродники — второй дар Хормусты после хлебных аланских полей. Только с их помощью, с их знанием куманских тропинок и балок нам удалось... не разбить, нет, но потрепать тылы Котяна и Гюрги[97]. Кроме того, они жадны до красивых безделушек.

   — Значит, если добраться до куманских тылов, воевать с ними можно.

   — Кто не знает простого! Сын степей хорош в походе, вдали от дома, и слаб около беззащитной юрты своей. Здешние иртышские кыпчаки воевали легко, пока мы не нашли все ущелья, где скрываются их женщины и старики. И теперь они с нами, в нашей рукавице. У тамошних куманов нет таких ущелий, но у них есть другое...

   — Урусуты, — как будто бы «угадал» Бату и тут же подумал, что зря это сделал. Такая догадка не вытекала из речи Субэдэя, как приток из реки. Умный сразу же заподозрил бы их вчерашний сговор. Хан тревожно пробежался быстрым взглядом по растерянным лицам слушателей. Нет... они ничего не поняли.

   — Да, урусуты. С ними не удалось договориться, и они надвигались огромным войском в восемь туменов. Вчетверо больше, чем было у меня.

   — Но ты всё равно сумел их разбить, — налегал Бату. Лица ближних нойонов меж тем постепенно оттаивали от первого удивления.

   — Честно говоря, я сильно испугался, — признался Вершина Бесстрашия.

Присутствующие онемели. Долгими годами безупречной службы он один во всём бескрайнем улусе заслужил право открыто говорить о своей трусости. Впрочем, кто ему, «Безупречному», поверит.

   — Не за себя, за честь нашего Девятихвостого Туга, — всё же смягчил откровенность старик. — Да, я сумел их разбить, потому что они попались в ловушку, но это случайность, великая удача. Да и то... мы отступали, а не шли вперёд, как теперь, — Субэдэй зажмурил одинокий глаз, вспоминая, — кроме того, над храбрыми воинами стояли крысы. Одна из них предложила отпустить её за выкуп и отдала своих людей на растерзание, другая — так обезумела от страха при встрече с нами, что приказала рубить большие лодки, на которых могли спастись её воины.

   — Зачем рубить? — нарушил молчание хан Кулкан, остальные зашушукались.

   — Чтобы мы не бросились за ними в погоню на захваченных лодках, вот зачем. — Субэдэй брезгливо дёрнулся.

   — А ты не шутишь, Субэдэй? — не поверил Кулкан. — Как же могут подобные отребья стоять во главе людей? Почему их слушались, почему не роптали? Как они добились таких высоких постов?

   — У гурджиев и урусутов стоят над всеми по праву рождения, а не по способностям. Для того нас Мизир и выбрал, чтобы прекратить во всех подвластных землях такое безобразие, — напомнил Бату общеизвестное, — продолжай, Субэдэй.

   — Тех урусутских крыс мы отловили живыми. Я предлагал отпустить их обратно, и это было бы мудро... Если в землях урусутов у власти оказываются случайные люди, а не добиваются этой чести в крови и пыли походов... — тут полководец многозначительно уставился сверлящим глазом на Гуюка и Бури, но те высочайше позволили себе прозрачного намёка не понять, — их не надо было трогать. Может быть, мы освободили место для отважных, кто знает? Но урусутские коназы истребили моих послов, а я хоть и с большим сожалением, но отправил их к предкам, сломав хребты.

   — Субэдэй, — опять встрял Кулкан, — вы удостоили их чести умереть без пролития крови?

   — Пришлось такое пообещать, — смутился старик, — иначе бы они не сдались, а у нас и без того осталось мало людей, так ещё и биться зазря. Мы дали слово, что «не прольём их крови», — злорадно усмехнулся, — а эти ублюдки, наверное, решили, что мы унизимся до того, что разрешим им дышать.

Он себя не узнавал: столько лишних слов обронил. Память о том походе — как наконечник стрелы, застрявший у сердца. Немногие вернулись из того похода. Мало утешало его и то, что он сделал всё, что мог. Больше того — совершил небывалое... Но сердце упорно болело при воспоминании о ТОМ походе. Всю жизнь быть уверенным, что по-настоящему любишь только войну — беззаветно, жертвенно, нежно, как невесту, и вдруг убедиться, что она перестала отвечать взаимностью, отвернулась. За что?

Сжав волевые тонкие губы, старик вернулся из прошлого к делам будущим:

   — Нельзя же, в самом деле, рассчитывать на такую небывалую удачу! Известно и ребёнку: Вечное Небо не уберегает дважды одним способом. Куманы придут на помощь урусутским городам. Они будут воевать вдали от своих семей, и это придаст им стойкости. А уж если урусуты объединятся...

   — Не объединятся. Они ещё не стали такими разумными, как мы. Они — дикие и тупые, как дзерены. Любой степняк умнее того, кто ковыряется в земле. Если им до сих пор не хватило ума придумать юрту, а не жить в деревянных сундуках, чего ожидать от них порядка! — задорно выкрикнул Кулкан, который никаких урусутов в глаза не видел.

Субэдэй посмотрел на Кулкана, как на несмышлёныша. Ответом не удостоил.

   — Урусуты сильны своей кованой конницей, у них упрямая пехота, о которую наши воины разобьются на части подобно воде, выплеснутой на столб. И потом... они всегда смогут отступить за стены. Одна у них беда — лучники не могут стрелять издалека. Ещё они не могут метаться языками пламени перед строем врага, как это делают монголы, но зато такое умеют куманы.

Субэдэй торжественно, как жрец, оглядел внимающих его неутешительным пророчествам, отчеканил, как плиту каменную положил:

   — Если урусуты объединятся с кыпчаками — нам конец. А они — объединятся. Разве Котян упустит такую возможность? Мы хотим через северные земли зайти куманам в тыл, а они устремятся нам навстречу весёлой лавиной и раздавят.

Пришедший в себя Гуюк украдкой бросал на старого урянхайца неприязненные взгляды. Эти молнии из засады вряд ли означали, что Соратник Величайшего ему ненавистен, отнюдь. Иные любят многих, а некоторых не терпят. Гуюк иных терпел, а всех остальных, похоже, ненавидел.

Однако Бату напрасно встревожился. Его любимый враг раздражался сейчас совсем по другому поводу: просто он вовсе не принадлежал к той редкостной породе людей, которые в неудачах жизни винят себя... Будучи любимым сыном Угэдэя, он, если бы захотел, вполне мог отказаться от этого похода. Но слава воина всё-таки нужна, хотя не ценой же собственной гибели её добывать...

Почему этот дрянной урянхаец не рассказал обо всём его, Гуюка, отцу Угэдэю ещё тогда, в Каракоруме? Простофиля отец верит старику в военных делах безоговорочно, как во всех остальных — столь же ненавистному Чуцаю. Настолько слепо верит, что когда Субэдэй кивнул, мол, три тумена это достаточно, Великий Хан даже не стал ничего уточнять. Честно говоря, не было больше свободных войск — по всем куреням последнее доскребали. Теперь же, когда всё решено, Одноглазый Барс говорит про гибель.

Не решил ли хитрый старик на старости лет уморить их всех в отместку за то, что Угэдэй забрал Субэдэя из Китая и направил его, лучшего полководца, в эту глушь? За то, что нарушил священную Ясу и не дал Субэдэю тот непокорный джурдженьский город истребить, чем лишил ветеранов законной добычи?

Вот в каких далёких от обсуждения похода дебрях бродила капризная душа тайджи. Наконец и царевич не выдержал. Бату, давно зная его, очень удивился доброжелательному голосу Гуюка: «Бедный, как ему трудно это далось — не зашипеть? »

   — Субэдэй, почему говоришь такое сейчас? Почему не сказал на курилтае?

   — Простота хуже глупости, тайджи. Великий хан не позволил бы мне действовать по своему усмотрению, заставил бы нападать на земли урусутов весной. Убеждать немногих — глотка целее.